Книга Мост через Лету, страница 84 – Юрий Гальперин

— Выпьем, — ласково сказал Валечка. — Давай.

— И все? — удивился Лешаков.

— А чего же.

Молча они закусили. Лешаков челюстями, старательно раскусывал икринки. Бутерброд ему нравился. Нравилась икра. И нравилась игра с икринками. Инженер играл сам с собой.

Он слопал бутерброд и успокоился. Ощутил покой — ровный, уютный. Впервые рассказал, поделился и словно тяжесть скинул. Сиделось ему за столом хорошо. Жизнь представлялась простой. Он посмотрел на актера. Валечка улыбнулся. Они пропустили по стопке, и Лешаков почувствовал аппетит. Махнул официанту, чтобы несли горячую рыбу. Валечка согласно кивнул.

— Хорошо, — констатировал он, — а хорошее не часто случается.

Лешаков взглянул на приятеля искоса:

— Скажи, пожалуйста, — ты за мной ничего не замечаешь? Как бы странного?.. Я, честно, боялся очень, что от мыслей свихнусь.

— Всерьез спрашиваешь? — опешил Валечка.

— Безусловно.

— Так ведь я сам на учете в психдиспансере. Лешаков ни о чем не жалел. Они пили вино. Мадера крымская, конечно, оказалась сладкой, как и подозревал инженер, но крепкой, на что надеялся актер. Рыбу зажарили сносно. Они все доели, допили и попросили кофе и еще по чуть-чуть коньяку.

— Все нормально, товарищ, — сказал Лешакову артист, попивая кофеек. — Нормальный ход.

— Уточни, — попросил инженер.

— Все как у людей, — мысль артиста растекалась.

— Каждому свое.

— Наивняк, — иронически хмыкнул актер. — Ты думаешь, мы иначе устроены?

Лешаков поморщился: в словах собутыльника скользнула фамильярность.

— Все сидят в запертом сортире. И мы в том числе. Общая судьба, знаешь такое слово?.. Жизнь идет по науке, согласно историческим законам. И не стоит лезть наружу через очко. Нам с тобой, по крайней мере, это ясно. Надо сидеть смирно и терпеть, пока воздух не очистится.

— К чему ты клонишь? — подозрительно спросил Лешаков.

— К этому самому… К чему предназначены.

— К этому самому, — перебил инженер, — нас предназначали. Да не вышло.

— То есть как? Мы русские люди.

— Русские, — твердо выговорил Лешаков и сам себе удивился. — Россия исторически познала трагедию рационализма: всю проституцию справедливости, ложь логики и плен свободы. Запомни, всякая идея — затменье. Оно случается оттого, что накопленное зло скрадывает истинный свет и ловит людей в свои сети. Помрачение умов, оно хуже нашествия, хуже татарского ига. Дышать темно. Но идея задохнется в нас и умрет в нас, веру в наших душах сама выжгла. В таких, как мы с тобой, всем идеям погибель. Ведь мы теперь, мы…

— Прожженные, — вставил актер.

— Каленые, — не заметил Лешаков, — на самом яростном, что ни на есть, огне. И ничего уже не берем на веру. Сомневаемся. Не верим.

— А божественное? — понял буквально актер и заспорил неуверенно. — Люди крестятся, детишек крестят. Я видел: красиво.

— Веры жаждут, — усмехнулся Лешаков. — В душе пересохло. Веровать хотят, что ни попади на веру берут. Пастыря не хватает стаду. Соскучились по прянику и по кнуту. Ломятся в открытые двери, как в бомбоубежище: встань на пути Христос — растопчут.

— Мучаются люди.

— Жрут много, вот и мучаются.

— Грубая правда, — согласился Валечка, тяжело отваливаясь от стола. — Охота, она пуще неволи.

— Отказаться, и баста.

— Трудно, — прошептал Валечка. — Отказаться трудно.

— Свобода — это отказ. А иначе плен.

— А боги как же?

— А без богов-то как? Удобно в рабах Божьих, никакой тебе личной ответственности…

— Правда ваша, дяденька. Есть грех.

— Вот я все думал, — продолжал Лешаков, — искупить можно ли? Неужто самой жизнью? — разговорился и не мог себя сдержать инженер. — Не хочется помирать-то, не светит. Страшно помирать… Боженька тут в самый раз, чтобы свалить было на кого. Человеку себя обмануть удобно: он участвует сам во всем, всюду лезет, карабкается, цепляется, хватает, тащит. А приобретения сковывают по рукам и ногам — душа хламом загромождается. Душу считаем бессмертной, а уступаем взамен… Размениваемся. Нам подсовывают, предлагают, суют, а канаем себя мы сами. Берем, берем. И мало. Опять берем: надо или не надо, на всякий случай, впрок обзаводимся. Увязаем в надеждах, интригах, планах, карьерах, запутываемся с жилплощадью, в бабьих юбках, с детишками, деньгами, книгами, принципами, премиями, удостоверениями, хлебными карточками, партийными билетами, привилегиями, тряпками, взглядами, собутыльниками, связями, симпатиями, друзьями, облигациями. Несть числа. А платим душой.

— По твоему, не надо обманывать себя? — серьезно переспросил Валечка и даже заглянул в стакан инженера.

— Не поможет.

— Значит, расписаться в неверии? — повторил актер. — Карты на стол: на веру больше ничего не берем, да? Себе не верим, другим и того меньше. Не верим ни во что. Не верим, что верим. Так?

— Поправка, — вставил Лешаков. — Не верим, что не верим.

— Научно.

— Запросто — ни во что, никому, никогда.

— Нигде и никак?

— Ни при каких обстоятельствах!

— Это смерть, — прошептал Валечка.

— Это свобода, — твердо сказал Лешаков. — Россия испытала.

Валечка побледнел и напрягся. Он привстал, губы всерьез задрожали. Лешаков помнил, какое действие оказал на актера первоапрельский коньяк, он откинулся было на стуле. Но актер не заметил движения. Он сузил глаза и закричал протяжно:

— Ты-ы! Ты… — Актер набрал воздуха, и получилась пауза, внушительная, как перед монологом. — Послушай, — воскликнул Валечка. — Да знаешь ли, кто ты?

— Лешаков, — скромно сказал Лешаков.

— Предтеча, вот ты кто! — выдохнул актер Лешакову в лицо. — Ты человек будущего, только вот родился чуть рано, но… Но, — Валечка заикался от волнения. — Но ведь родился. Родился же! Живешь между нами. А значит, до будущего рукой подать. Начинается будущее.

Лешаков был польщен, но смутился, а когда припомнил, что Валечка по месту прописки в психах числится, смутился и того больше. Угораздило же связаться, подло подумал он.

Валечка ликовал:

— Ты ведь сейчас, можно сказать, сокровенности самой коснулся. Отвергаешь веру, как путь к спасению.

— Не верю, — глухо подтвердил инженер, — физиологически. Смекаешь? Да и как же верить, если все вокруг сплошной диалектический материализм и томление духа? Рад бы, да не могу.

— Никому, никогда, ни за что?

— Ни во что, нигде, ни при каких обстоятельствах, — уточнил Лешаков на всякий случай.