Книга Самурайша, страница 24 – Ариэль Бюто

Объявления о вылетах возбуждают в Эрике нетерпение. Посадка на венецианский рейс началась. Возвращается причесанная, подкрашенная Хисако. Она наводит красоту только в поездках, хотя папарацци больше не поджидают звезд у трапа самолета. Эрик взглядом дает жене понять, что она неотразима.

— Пошли? — спрашивает она, беря его за руку.

— Да. Наш рейс только что объявили. Ни за что не скажешь, что ты наводила красоту в аэропортовском туалете! Снимаю шляпу!

— Спасибо! Когда прилетим в Венецию, я надену красную куртку. Выну из чемодана в последний момент, не хочу, чтобы помялась. Эрик, а где чемодан, куда ты его дел?!

— Сдал в багаж!

— Да нет же, я говорю о маленьком чемоданчике, это ручная кладь! Бежим в кафе!

— Не нужно, я вспомнил, что не забрал его после досмотра!

Они мчатся к пункту досмотра багажа.

— Мсье, я оставил здесь чемодан — черный, на колесиках.

— Так это ваш… Мы уже двадцать минут умоляем хозяина вернуться за ним. Вам повезло, мы собирались его взорвать!

Эрик извиняется, забирает чемодан. Они торопятся к стойке вылета. Хисако больше не улыбается и темнеет лицом, когда Эрик начинает шарить по карманам в поисках посадочных талонов.

Стюардесса усаживает их в бизнес-классе, приносит шампанское, но Хисако не притрагивается к своему бокалу.

— Могу я выпить твое шампанское? — спрашивает Эрик.

— Второй бокал в девять утра… Твою рассеянность это точно не вылечит!

— Ты тоже не слышала объявлений!

— Я была внизу, в туалете. А вот ты…

А он думал лишь о том, чтобы разбудить Софи, и ходил вокруг телефонной будки, как ребенок вокруг автомата с шоколадками. Эрик предается сладкому раскаянию.

— Твоя рассеянность меня беспокоит, Эрик!

— Я таким родился, родная. Ты же первая начинаешь хохотать, когда со мной случается очередная катастрофа. Не будь я таким рассеянным, не забавлял бы так мою любимую жену. Помнишь, как я приехал на такси на вокзал Монпарнас и четверть часа искал поезд на Лион?

— Не смешно, Эрик.

— Ладно, оставим это. Тогда вспомни, как мы ржали месяц назад, когда я попытался помочь Рейко.

— Вытащил белье из стиральной машины и развесил его. Увы — оно оказалось нестираным.

— Признай, что это было смешно.

Хисако не может отрицать, что ее очень часто трогает неуклюжесть Эрика. Она наблюдает за ним уже три года и поражается, как ему удается вечно попадать во всякие истории. У него длинное лицо печального клоуна, проницательный взгляд, высокая угловатая фигура, руки ювелира, фантастическая способность не видеть и не слышать треволнений окружающего мира и сверхчеловеческая собранность за роялем. Вся жизнь Эрика — сплошные парадоксы.

Интуиция Хисако предупреждает ее о какой-то перемене, возможно, даже угрозе. Она всегда считала, что Эрик способен совладать с рассеянностью и не делает этого из кокетства и по лени. Но в последнее время ее муж чувствует себя угнетенным: с ним каждый день что-нибудь случается, словно он совсем утратил контроль. Она боится за Эрика, как мать боится, что ребенок поранится или заблудится.

— Ты должен проконсультироваться с врачом.

Хисако вынесла приговор их беззаботности и способности решать проблемы между делом.

Эрик смотрит в иллюминатор на улепетывающих со взлетной полосы кроликов. Провалы в памяти, помутнение сознания. Уход в себя. Отдаление. Разлука из-за их поездки, такая долгая разлука… Простыни на кровати Софи белые и чистые — в противоположность его темному сознанию, которое очень скоро станет больным, если он не сосредоточится на другой, единственной, лучшей части себя самого.

Он заставляет себя повернуться к женщине, которая слишком хорошо его знает, чтобы не догадаться о предательстве. Она заставит его признаться, он сдастся и почувствует облегчение и обновление. Ложь — это рак, который нужно вовремя начать лечить.

Темная помада, подведенные черным карандашом глаза смущают Эрика. Да, она красива. И знает это. Схватка началась, а Эрику хочется сказать Хисако, что она уже победила.

— Итак?

— Что — итак?

— Ты успел забыть то, что я только что сказала! Пообещай, что мы отправимся к врачу, как только вернемся в Париж.

Их возвращение после отсутствия. Три года она не покидает его ни днем ни ночью, но ничего не заметила. Он обещает, снова ищет взглядом кроликов, но земля уже далеко. Сидящая рядом с Эриком женщина с накрашенным лицом гладит его по руке. Он один.

В Венеции они не увидели ничего, кроме театра Малибран и фасада Ла Салюте из окна номера палаццо Бауэр. В Риме у них было так мало времени, что они не покидали виллу Медичи и даже не погуляли по ее садам. Они не посмотрели ни Флоренцию, ни Сиенну, им пришлось поверить на слово Мосли, обещавшему, что они будут играть в красивейших городах Италии. Их надежды не будут обмануты, ведь это деловая поездка, а дела идут прекрасно. На концертах аншлаги, критики поют осанну, один из крупнейших итальянских агентов хочет представлять их интересы. Они не увидятся с отцом Эрика, у них не будет времени даже на разговоры друг с другом, каждый вечер после концерта им придется есть холодный ужин в единственном открытом ресторане города. В гостиницу они будут возвращаться вымотанными, полуголодными, и сны у каждого будут свои, обособленные от другого. Он один. И она одна.

Чемоданы, такси, поезд, самолет, снова пора в дорогу, нужно приручать новый инструмент, приспосабливаться к акустике нового зала. Хисако иногда — очень редко — говорит себе, что она не о такой жизни мечтала. А вот Эрик запрещает себе думать. Он делает то, что должен, получает гонорары, забывает в круговерти дел о белых простынях Софи.

На обратном пути, в самолете, обоих одолевают сомнения.

— Мы превратились в рабочих лошадок. Играем, собираем вещи, получаем гонорар. Твое платье интересует публику больше нашей музыки. Никогда не знаешь, почему зал аплодирует — то ли благодарят за исполнение, то ли за то, что все закончилось. Боже, Хисако, неужели мы проведем так всю свою жизнь?

— Нужно просто давать меньше концертов.

— Ты знаешь, каковы люди! Начнем отказываться от концертов, и очень скоро нас вообще перестанут приглашать.

— Значит, нужно принять свою участь и видеть только хорошие стороны жизни.

Эрик пожимает плечами и отворачивается к иллюминатору. Она не попалась в ловушку. Тревога, о которой он говорил, это тревога Хисако: ей безразличны деньги и слава, она никогда не пожертвует ради них музыкой. Эрик прекрасно знает — когда они садятся за инструмент, обстоятельства мало влияют на манеру их игры, но он попытался поставить под сомнение эту очевидную истину, чтобы завязать спор и спровоцировать кризис. Попытка провалилась.

Самолет летит над массивом Монблана. Каждая минута приближает необходимость принять решение — звонить Софи или не звонить. Хисако — единственный человек, с которым Эрик советуется. Впервые в жизни она — последняя, кому он может довериться.