Онлайн книга «Лучшее лето в ее жизни»
|
Раньше только Жоане удавалось без проблем усадить Клаудиню в кресло. Жоана что-то шептала ей, напевала, приговаривала, и Клаудиня сидела тихо, жмурясь и ритмично поскрипывая. Жоау глядел на них и качал головой: «Ну вы даете, сестренки!» «Ситёнки», – повторяла разомлевшая Клаудиня. Близнецы перестали оставаться с Клаудиней после того, как Клаудиня в приступе бешенства вырвала Жоане косу, а потом, наказывая себя, несколько раз ударилась лицом об стол. Жоане пришлось постричься наголо и ходить на работу в платочке. Клаудине зашили губу, но вставлять выбитые зубы не стали – все равно она ими практически не пользовалась. Саломите наконец удается пристегнуть Клаудиню к креслу. Клаудиня еще визжит, но уже вслушивается в воркование Саломиты: «А кто это у нас такой сердитый? Это Клаудиня такая сердитая?! Не может быть!!! А кто будет кушать вкусный супчик? Это Клаудиня будет кушать вкусный супчик? Дааааааааа, это Клаудиня будет кушать вкусный супчик!» Саломита подкатывает кресло к столу и надевает на Клаудиню слюнявчик, весь в плохо отстиранных пятнах от прошлых вкусных супчиков. Клаудиня замолкает, зажмуривается и открывает рот. Уродливая, почти беззубая, с тонкими паучьими конечностями, со шрамом на губе, Клаудиня в этот момент так похожа на маленького больного птенца, что у Саломиты сжимается сердце. В конце концов, Клаудиня – это все, что у нее есть. Дети вырастают, женятся, уходят строить свою жизнь. Мужья неверны, на них нельзя положиться. И только Клаудиня никуда не денется. Только Клаудиня всегда одна и та же. Саломита наклоняется к Клаудине и целует ее. Клаудиня, размахнувшись, с силой бьет ее по лицу. Скосив глаза, она внимательно смотрит, как красные струйки стекают из носа Саломиты на светлый слюнявчик. Алешандра
Если народу в автобусе немного, Алешандра сумку в багаж не сдает. Забирается в самый конец салона, усаживается в уголок и ставит ее на соседнее сиденье – отгораживается. Потом приваливается к окну, втягивает замерзшие руки под форменную накидку, благонравно складывает их на коленях и закрывает глаза. Хорошо, если получится сразу уснуть. Тогда можно спокойно проспать до самой Эворы. Если не получится, придется все три часа таращиться в темное окно и воевать с руками. Алешандра уже наловчилась усыплять себя в автобусе. Она тихонько покачивается в такт движению и бормочет себе под нос что-нибудь ритмичное – какой-нибудь стишок или песенку. Детскую или революционную. Ни в коем случае не про любовь. Песни про любовь никак не подходят в качестве колыбельной. Они не усыпляют. Больше всего Алешандре нравятся всякие бессмыслицы. Домработница Наташа с утра как раз научила ее одной русской скороговорке. Сказала – она про Алешандру. Алешандра по-русски скороговорку не запомнила, сплошные «шшшшшшшшш» и «ссссссссс». Зато запомнила перевод. И теперь бормочет тихонько: «Шла Шана по дороге и сосала сухую круглую печенюшку с дыркой… шла Шана по дороге…» Со стороны Алешандра в накидке напоминает подтаявший сугроб. Пилотка съехала набок, шея ушла в плечи, глаза закрыты, только губы шевелятся: «Шла Шана по дороге и сосала сухую круглую печенюшку с дыркой». Алешандра засыпает и радуется этому во сне. Кажется, на этот раз обошлось. В автобусе хорошо. Уютно покачивает. Вот только ноги что-то замерзли… – Ша-на, – звучит у Алешандры в голове прерывающийся шепот Аны-Риты, – а ты мастурбируешь, когда у тебя мерзнут ноги? Алешандра вздрагивает и просыпается. Не обошлось. Руки, сложенные на коленях, оживают. Левая мертвой хваткой вцепляется в правую. Алешандра зажмуривается и принимается торопливо бормотать русскую скороговорку. – Шлааааааа Шана по дороге, – почти поет она, убаюкивая ненавистные руки, – шлааааааа Шааааааана по дороооооооооге… Но теперь уже пой не пой, не поможет. Правая рука высвободилась из жестких тисков левой и играет с застежкой форменных брюк. Левая тщетно пытается ее остановить. Наконец правой надоедает борьба, и она решительно расстегивает взвизгнувшую молнию. «Это не я, – отстраненно думает Алешандра, пока резвые холодные пальчики трогают, щекочут и теребят. – Это не я, это другая Шана. А я иду по дороге. Я иду по дороге и сосу сухую круглую печенюшку». Эта сухая печенюшка почему-то беспокоит Алешандру даже больше, чем неуправляемые руки. В ней есть что-то неправильное, неритмичное. Как-то она по-другому называется, Наташа говорила утром, но Алешандра забыла. – Шла Шана по дороге и сосала печенюшку, – бормочет Алешандра. Ей сейчас кажется, что если она вспомнит правильное слово, ей удастся раз и навсегда усмирить проклятые руки. И она повторяет и повторяет осточертевшую скороговорку. – Шла Шана по дороге и сосала печенюшку. Печенюшку. Шана сосала печенюшку. Шла Шана и сосала… Внезапно в сознании всплывает странное слово «сушка». Алешандра пробует его на вкус и от облегчения открывает глаза. Она вспомнила. Шла Шана по дороге и сосала сушку! В ту же секунду Алешандру волной накрывает стыдный, мутный, но восхитительный оргазм. Жоаниня
– А вот фартуры! [52] Фартуры! Кому фартуры?! Горячие фартуры, шурры, [53] вафли!!! Кому фартуры?! Детка, – дородная торговка в грязном переднике перегибается через прилавок ярмарочного вагончика и манит Жоаниню пальцем, – тебе фартуру, шурру или вафлю? Жоаниня оглядывается в поисках бабушки и обнаруживает ее у палатки с глиняной посудой. Дона Филомена, прямая и торжественная, как восклицательный знак, задумчиво крутит в руках расписную мисочку с надписью «Caldo verde». [54] Жоаниня снова поворачивается к киоску с фартурами. – А… сколько, – нерешительно спрашивает она, – сколько стоит шурра? С шоколадом? |