Книга Дорога обратно, страница 34 – Андрей Дмитриев

— Рыбу глушат, песьи дети, — повторил он с завистью и, прощаясь, приложился губами к вялой руке Галины.

Придя домой на обеденный перерыв, Галина разогрела щи, разлила варево в две тарелки и пошла звать соседку. Елизавета крепко спала и не слышала звонка в дверь. Галина вернулась, съела свою тарелку, другую вылила в раковину, прополоскала рот, накрасила губы и побрела в библиотеку доживать день.

…Когда капитан Воскобоев появился на окраине Хнова, Елизавета продолжала спать.

Он шел нетвердо, но упрямо, и при каждом шаге полы плащ-палатки, измазанной глиной и рыбьей чешуей, били его по голенищам сапог. Левой рукой он придерживал рюкзак, оттягивающий плечо, правой размахивал, как дирижер. Доля шел следом; подражая большой басовой трубе, производил мокрыми губами звуки марша и сам пробовал маршировать, но ноги Доли маршировать отказывались, потому что Доля был нетрезв. Косматов шел легко и уверенно. Он крепко держал Долю за локоть, чтобы Доля в церемониальном своем порыве не умудрился влететь носом в асфальт. Обессиленный водкой, Мишка плелся позади всех, безнадежно отставая и засыпая на ходу… Так прошли они из конца в конец улицу Опаленной юности и возле новенькой, беленькой, имени Лермонтова средней школы номер один, звенящей воробьиным гомоном детей, которым в этот первый учебный день все было в радость, а не в муку: и деревянные наставления учителей, и мокрый мел, и сквозняки, и запах краски в коридорах, и тычки на переменах, и даже сам М. Ю. Лермонтов, глядящий тоскливыми маслеными глазами с торжественного портрета, — возле школы, где сын Косматова ходил в отличниках, а Мишкин внук был второгодник и шпана шпаной, они свернули на Архангельскую. На углу Архангельской и Клары Цеткин, перед тем как войти во двор, Воскобоев обернулся:

— Как я выгляжу?

— Как царь, — сказал Косматов.

Доля загоготал радостно и развязно.

— Веди себя прилично, — оборвал его Воскобоев и скомандовал: — Пошли!

В подъезде егеря засмущались. Топтались возле стенки, с испугом поглядывая, как Воскобоев силится попасть указательным пальцем в кнопку дверного звонка. Наконец он позвонил. Подождал, снова позвонил и долго держал палец на кнопке. Елизавета не открывала.

— Спит, — пояснил Воскобоев. Он опять позвонил, но Елизавета не открывала.

— Ладно тебе, капитан, — поразмыслив, сказал Косматов. — Мы, думаю, пойдем.

— Назад! — приказал Воскобоев, но егеря не послушались и поспешно вывалились на воздух. — Сволочи, — пробормотал Воскобоев и принялся выбивать на кнопке звонка злое подобие азбуки Морзе.

Во дворе было тихо. Прислонясь спиной к шершавой розовой стене и разомлев на солнце, Доля лениво прислушался.

— Надрался, — произнес женский голос в подъезде.

— Брось, я тебе рыбки принес, — раздался обиженный голос Воскобоева.

— Можешь подавиться своей рыбкой.

— Хватит грубить, я спать хочу, я с друзьями…

— Ты с друзьями спать хочешь?

— Не передергивай!

— Иди-ка ты, милый, туда, где ночевал. Иди и спи там, с пьянью своею.

— Елизавета! — гулко и грозно бухнуло в подъезде.

— Вон! — грянуло в ответ. Стук двери послышался, громыхание замка и задвижки…

— Мотаем отсюда! — радостно крикнул Доля Косма— тову. Тот неторопливо курил, сидя на бортике детской песочницы и приобняв задремавшего Мишку.

— Нехорошо мотать, — сказал Косматов. — Нехорошо товарища оставлять в беде.

— Капитан! — изо всех сил крикнул Доля. — Мы тебя ждем, капитан!

— Не ори, дурак, — ласково сказал Косматов. — Он выйдет сам. Дай ему поплакать и поругаться.

Воскобоев не плакал. Он в упор разглядывал дверь, словно старался запомнить номер собственной квартиры, потом аккуратно снял с плеча и поставил на резиновый коврик тяжелый рюкзак. Развязав тесьму и порывшись в груде скользких рыбьих тел, извлек и обтер рукавом желтоватый предмет, похожий на детский кубик, но покрупнее, — шероховатый предмет с длинным мышиным хвостиком. Установив кубик на пороге и плотно придвинув его сапогом к дверной щели, из которой полз неслышный мягкий сквознячок, Воскобоев достал папиросу и закурил. Затем надвинул козырек фуражки на переносицу, затянулся поглубже, поднес огонек папиросы к мышиному хвостику, — и очень скоро огонек пополз, радостно пожирая хвостик, оставляя за собой легкий дым и пепельную грязь. Когда огонек приблизился к основанию хвостика, капитан склонился над огоньком и сказал ему насмешливо и трезво:

— Ну?…………………………………………………………………………………………………………………………………………………………….шла в зеленоватом кислом мареве, и ей казалось, что комната и прихожая вытянулись до размеров бесконечного тоннеля, но то была не смерть, потому что по-земному мучительно болела голова и тошнота подступала к горлу, кислая, как дым, заполнивший квартиру, — Елизавета шла, и звала, и не слышала своего охрипшего голоса:

— Милый, погоди, что ты надумал? Ты что надумал?

…Когда толпой вбежали во двор, Доля пустился удирать, и за ним на всякий случай погнались.

— Это здесь, товарищи, здесь! — деловито и торжественно говорил Косматов, указывая на дверь подъезда, сорванную с петель, на дымный зев, на жирную алую змейку, которая неохотно выползла из дыма на цементное крыльцо. — Я сейчас, товарищи! Я немедленно! — Косматов твердым шагом вышел со двора, и исчез, и о нем забыли…

Мишка сидел на бортике детской песочницы и скулил, закрыв лицо рукавом. Вид его был жалок, и на него старались не смотреть.

Сидя в долгом одиночестве за столиком чистого и бедного вюнсдорфского кафе, кореш медленно выпил третью рюмку хлебной водки и в третий раз перечитал письмо из Хнова. Полковник Живихин прозрачно и пространно намекал в своем письме на успех прошедшего полигона и одной строкой сообщал о гибели капитана Воскобоева… Кореш скомкал письмо, поманил официантку, поднял на нее полные слез глаза и настойчиво попросил:

— Согласись со мной, Магда, он не прав… Подтверди мне, он не прав! Его ж никто не винил, ему слова никто не сказал. Наоборот, жалели… И я жалел, сервиз подарил, черт бы меня побрал!

— О йа! Шорт пабра! — Магда весело закивала, погладила кореша по голове и пошла за четвертой рюмкой.

Незадолго перед ноябрьскими полковник Живихин вызвал майора Трутко к себе в казенный кабинет.

— Выглядишь плохо, небрит, — пряча глаза, сказал полковник. — Грязен, в смысле рубашка несвежая… Ты у кого живешь?

— У старухи Игнатьевой на Опаленной.

— Попроси старуху, чтоб стирала.

— Есть попросить старуху.

Живихин подошел к окну и долго всматривался в туман. Солдаты вывешивали флаги в тумане.

— Как там твой писатель? — спросил полковник.

— Мы в полемике.

— О чем спор?

— О Данте.