Книга И пели птицы..., страница 133 – Себастьян Фолкс

Сильнее всего угнетала Стивена темнота. Взрывом у него вырвало из пальцев фонарик, который разбился. Сначала их с Джеком полностью засыпало землей, но понемногу им удалось сбросить ее с себя. Камера, в которой они лежали, имела в длину примерно пятнадцать футов, а ширина ее позволяла разве что раскинуть в стороны руки. Впервые обнаружив это, Стивен ощутил такую безысходность, что даже вскрикнул.

Самым разумным для них было лежать и ждать смерти. За те часы, в которые он выбивался из сил, Стивен успел, сам того не заметив, бросить где-то свою рубашку, гимнастерку и поясной ремень с револьвером. Брюки и сапоги остались на нем, а вот возможности застрелиться он лишился, хоть и мог еще достать из кармана нож и полоснуть им по артерии.

Он открыл в темноте нож, приложил его к шее. Знакомое ощущение от единственного старательно наточенного лезвия оказалось приятным. Стивен нащупал под кожей глухо бьющийся пульс, сигнал, посылаемый мозгом телу. Перед страхом быть погребенным заживо он готов был покончить с собой.

Удары сердца отзывались в кончиках пальцев правой руки. Сердцу было все равно, что происходит со Стивеном. Эти биения были точно такими же и когда он бегал мальчишкой по полям, и когда приходил молодым человеком на работу; их неизменному ритму было безразлично, в каких событиях он участвует, о чем думает и что чувствует. И это добросовестное равнодушие ко всему на свете, кроме собственной пульсации, сейчас поразило Стивена.

— Ты слышишь меня, Джек? Я хочу рассказать тебе о немцах, о своей ненависти к ним. Объяснить, почему ты должен жить.

Ответа не последовало.

— Ты должен хотеть жить, Джек. Должен верить.

Стивен подтянул Джека поближе к себе, зная, что причиняет ему боль.

— Почему ты стараешься умереть? — спросил он. — Почему не пытаешься выжить?

Боль вернула Джека в полусознательное состояние, и он наконец-то заговорил:

— То, что я видел… Я не хочу больше жить. В тот день, когда вы пошли в наступление. Мы наблюдали за вами. Я и Шоу. Падре, не могу вспомнить, как его звали. Если бы ты видел, то понял бы. Он сорвал с себя крест. Мой сын умер. Какой мир мы для него сотворили! Я рад, что он мертв. Рад.

— Всегда существует надежда, Джек. Жизнь продолжается. И будет продолжаться — с нами или без нас.

— Не для меня. В приюте, без ног. Мне не нужна их жалость.

— Ты предпочитаешь смерть в этой норе?

— Господи, да. Их жалость была бы… безнадежной.

Стивену слова Джека показались убедительными. Сам он стремился выжить не потому, что располагал аргументами весомее, а потому, что в нем жил инстинкт — грубый, как вожделение.

— Когда я умру, — продолжал Джек, — я попаду к людям, которые все понимают.

— Ведь тебя же любили дома. Жена, сын, а до них родители. Тебя и дальше будут любить.

— Отец умер, когда я был младенцем. Меня растила мама. Вокруг были одни женщины. Все уже умерли. Только Маргарет, а с ней я больше не могу разговаривать. Слишком много всего случилось.

— Но разве тебе не хочется увидеть, как мы победим? — еще задавая этот вопрос, Стивен понял, насколько он пуст.

— Победить не может никто. Оставь меня в покое. Где Тайсон?

— Давай я расскажу тебе кое-что, Джек. Я приехал в эту страну восемь лет назад. Пришел в большой дом на широкой улице города, который стоит неподалеку отсюда. Я был молод, опрометчив, любопытен и себялюбив. Был подвержен опасным порывам, всему, что человек более зрелый обходит стороной, не желая рисковать. А в том возрасте страха не знаешь. Думаешь, что все можешь понять, что со временем все обретет смысл. Понимаешь, о чем я? Меня никто никогда не любил, вот в чем суть, хоть тогда я этого и не сознавал. Ты жил с матерью, а это совсем другое дело. Никого не интересовало, где я, что со мной, буду я жить или умру. И мне пришлось самому придумывать причины, по которым я продолжаю жить. И отсюда я выберусь, не знаю как, просто потому, что никому я не нужен. Если придется, прогрызу себе дорогу зубами, как крыса.

Джек бредил.

— Я пока пиво не буду. Пока. Где Тернер? Сними меня с крестовины.

— Я встретил женщину. Жену владельца большого дома. Влюбился в нее и поверил, что она тоже любит меня. Я нашел в ней то, о существовании чего и не подозревал. Может быть, просто почувствовал облегчение, ошеломление от того, что кто-то может меня любить. Не думаю, впрочем, что причина была только в этом. У меня были мечты, надежды. Впрочем, нет, неверно. Ни о чем я не мечтал, и это в моей истории самое странное. Мне хватало плоти, телесной близости. Мечты появились потом.

— Компрессор уже заработал. Спроси у Шоу. Сними меня.

— Дело не в том, что я люблю ее, хоть я и люблю, и всегда буду любить. Не в том, что мне не хватает ее, что я ревную ее к любовнику-немцу. Но что-то в происходившем с нами дало мне способность слышать некие вещи, о которых я раньше и не подозревал. Я как будто прошел через дверь, а за ней — звуки и знаки какой-то будущей жизни. Понять их невозможно, но раз я слышал их, то и отмахнуться от них не могу.

Стивену показалось, что Джек чем-то давится. Однако сказать, был ли то сдержанный смех или рыдание, он не мог.

— Приподними меня, — попросил Джек, отдышавшись. Стивен приподнял его и положил к себе на колени. Бесполезные ноги Джека свисали на сторону, голова упала на плечо.

— Я мог бы любить тебя, — сказал Джек неожиданно чистым голосом. И снова начал давиться, и, поскольку головы их теперь почти соприкасались, Стивен понял, что он смеется, — немощный и насмешливый звук был едва слышен в сдавленной со всех сторон темноте.

Когда он стих, Стивен принялся мерно постукивать лезвием ножа по меловому выступу у своей головы, чтобы указать спасателям правильное направление.

Направленный взрыв Ламма проделал в завале дыру, достаточно большую, чтобы пролезть в нее.

Леви полз последним, нетерпение мешалось в его душе с дурными предчувствиями. Они выбрались в главный немецкий туннель и, увидев его покореженный деревянный крепеж, поняли, что дальше их ждут повреждения еще более серьезные.

Пройдя немного вперед, Крогер остановился и указал товарищам на яму в полу туннеля. Они подошли к ней настолько близко, насколько решились, и Ламм, достав из рюкзака моток веревки, обвязал один из устоявших под взрывной волной крепежных столбов.

— Спущусь, посмотрю, — сказал он. — А вы подержите веревку, вдруг столб переломится.

Крогер и Леви смотрели, как Ламм медленно опускается в бездну, упираясь в стену ногами и через каждые два-три шага окликая товарищей. В конце концов он достиг дна, крепко обвязался веревкой и прокричал наверх, чтобы выбирали слабину. А затем поднял фонарь повыше и огляделся. Что-то металлически блеснуло во тьме. Ламм наклонился — каска. Он опустился на четвереньки, порылся руками в земле. Одна из них коснулась чего-то плотного, на мел ничуть не похожего. Липкого. Это было плечо, обтянутое тканью feldgrau — полевой формы немецкого солдата. Уцелевшее тело было завалено от пояса и ниже землей и обломками дерева. Голова под каской тоже осталась более-менее целой, и, посветив на лицо, Ламм понял: перед ним брат Леви.