Книга И пели птицы..., страница 72 – Себастьян Фолкс

— Мне все равно, уйдет он или не уйдет.

— Только не говори, что тебе не хочется выйти замуж.

— Я не знаю. У меня есть работа, люди, с которыми я общаюсь. Я не могу бросить все и целиком отдаться поискам мужа.

— А дети? — спросила Линдси. — Надеюсь, ты не станешь уверять меня, что тебе и дети не нужны?

— Нужны, конечно. Но хорошо было бы сначала понять зачем.

Линдси усмехнулась:

— Ничего тут понимать не нужно. Это называется физиологией. Тебе тридцать девять лет.

— Вообще-то тридцать восемь.

— Твое тело говорит тебе: время уходит. Ты же ничем не отличаешься от миллионов других женщин. Какие тебе еще причины нужны, господи боже?

— Мне — нужны. На мой взгляд, нужно иметь вескую причину для того, чтобы сделать нечто, по большому счету, бессмысленное.

Линдси улыбнулась, покачала головой.

— Рассуждение старой девы.

Элизабет рассмеялась:

— Ну ладно. Я попробую, даю слово. Приложу все силы, чтобы с бухты-барахты влюбиться в Денниса самым экзотическим образом и…

— В Дэвида.

— Да в любого, кого ты мне подсунешь.

В конце концов Линдси, похоже, сдалась, но этим вечером решила предпринять последнюю попытку, для чего был приглашен мужчина по имени Стюарт. Блондин, взлохмаченный, в очках, он покручивал длинными пальцами винный бокал.

— Чем вы занимаетесь? — спросил он Элизабет.

— Управляю компанией. Готовое платье.

Ей не нравился этот вопрос, она считала, что, знакомясь с человеком, следует интересоваться тем, что он собой представляет, а не спрашивать, чем занимается, — как будто работа целиком определяет его.

— Управляете? То есть вы — босс?

— Именно так. Начинала в другой фирме, лет пятнадцать назад, модельером, но потом увлеклась экономической стороной дела. А после мы создали свою компанию, и я стала ее директором.

— Понятно. А как она называется? — осведомился Стюарт.

И, выслушав ее ответ, спросил:

— Я мог о ней что-нибудь слышать?

— Мы поставляем одежду двум торговым сетям, однако они ставят на нее свои лейблы. А под собственным именем производим в небольших количествах то, что нам нравится называть «кутюр». В этом контексте вы наше имя встретить могли.

— А что, если быть точным, означает «кутюр»?

Элизабет улыбнулась:

— Да все ту же женскую одежду.

Вечер продолжался, Стюарт отбросил задиристый тон начальных расспросов, и Элизабет обнаружила, что он ей, в общем-то, нравится. Она давно уже привыкла к тому, как к ней относятся люди. Многие полагали, что работа и семейная жизнь — это два несовместимых полюса и чем сильнее она увлекается своим делом, тем активнее должна отвергать саму идею брака и рождения детей. Попытки объяснить, что это не так, Элизабет давно оставила. Она работала просто потому, что нужно было на что-то жить, работу выбрала интересную, а не скучную, и старалась делать ее хорошо, а не спустя рукава. И не понимала, почему из трех этих вполне логичных посылок обязательно следовало, что она должна как от огня шарахаться от мужчин или детей.

Стюарт сказал, что он пианист. Они поговорили о городах, в которых им довелось побывать. Он не предавался пространным рассуждениям о рынках капитала, не затевал с Марком спор о достоинствах конкуренции, — собственно говоря, сказать, что он заигрывал с Элизабет или пытался к ней подольститься, тоже было никак нельзя. Некоторые ее замечания вызывали у Стюарта смех, впрочем, она отметила, что за его весельем проступало удивление, — похоже, он разглядел в ней что-то, не дававшее отнести ее к разряду легкомысленных особ. Прощаясь, Стюарт не попросил номер ее телефона, и Элизабет облегченно вздохнула, одновременно испытав некоторое разочарование.

Привычным путем возвращаясь на машине домой, за реку, она позволила себе поразвлечься мыслями о том, каково это — быть замужней женщиной. У здания начальной школы на Фулхем-роуд городские власти расширили тротуары так, что крупным машинам стало не проехать. Элизабет всегда проезжала здесь затаив дыхание, словно старалась уменьшить габариты своей машины, и осторожно проскальзывала между тумбами, уже побагровевшими от краски, содранной с автомобильных боков. Наверное, если бы она вышла замуж, машину водил бы муж. Вполне возможное дело, если судить по знакомым ей супружеским парам.

Когда Элизабет вошла в квартиру, был уже час ночи. Включив в гостиной свет, она увидела так и не разобранный чемодан. А пройдя на кухню, чтобы заварить себе чаю, сообразила, что, направляясь от станции метро домой, молоко она купить забыла. У раковины стояли чашка и тарелка, оставленные там два дня назад, когда она второпях уезжала в аэропорт.

Она вздохнула. Ну и ладно. Завтра суббота, можно будет спать, сколько душа попросит. Негромко включить радио и почитать в постели газету — отменить этот мирный ритуал будет некому.

Увы, утром все прошло не так гладко, как задумывалось. Во-первых, ей пришлось встать, одеться и сходить в магазин за молоком. А когда она снова устроилась в постели с газетой и чаем, ей два раза позвонили по телефону.

Зато потом наступил наконец час совершенного одиночества и покоя. Газета, как и многие другие, посвятила передовицу шестидесятой годовщине Перемирия 1918 года [11] . Кроме того, в газете были напечатаны интервью с ветеранами и комментарии историков. Элизабет читала их, и у нее опускались руки: тема войны представлялась ей слишком обширной, слишком переполненной смыслами и слишком далекой, чтобы разобраться в ней с наскока. И все же что-то в этой теме тронуло Элизабет за душу.

После полудня она поехала в Туикнем. Главный бухгалтер посоветовал ей купить за счет компании большую машину. Сказал, что это произведет хорошее впечатление на клиентов и поможет, как он выразился, «оптимизировать налоги». Элизабет купила сверкающий лаком шведский седан, набиравший скорость рывками и обладавший склонностью не заводиться.

— Ты слишком много работаешь, вот в чем твоя беда, — сказала ей мать, наливая чай из чайника, украшенного красными розочками, которые цвели, чего в природе не наблюдается, на побегах жимолости.

Шестидесятипятилетняя Франсуаза была миловидной женщиной с мягким, слегка увядшим лицом с ямочками; пудру она по близорукости накладывала неровно, и та пятнами лежала на скулах. Впрочем, облик Франсуазы сохранил и определенную величавость, создаваемую осанкой и печальным светом в синих глазах. И хотя седина выдавала ее возраст, волосы надо лбом Франсуазы еще оставались белокурыми, а лицо с гладкой, лишь кое-где тронутой неглубокими морщинами кожей легко позволяло догадаться, какой она была не только в молодости, но и в детстве.