Книга Квантовая теория любви, страница 53 – Дэнни Шейнман

И машина завертелась.

Не успели мы оглянуться, как вместе с сотнями других военнопленных оказались в эшелоне, следующем в Москву. Нас везли на специальные курсы.

Откровенным разговорам с Оскаром пришел конец. Теперь мы были большевики до мозга костей. Во всяком случае, с виду.

Наше учебное заведение помещалось в бывшем реальном училище — большом обшарпанном здании где-то в пригороде Москвы. По прибытии к нам обратился с речью тощий, гладко выбритый человек — комиссар просвещения Потоцкий. (Какое громкое название для скромной должности!)

— Товарищи! — надрывался он. — Большевики держат свое слово! Мы сражались за вас, мы свергли царя и буржуазный строй! Теперь ваша очередь внести свою лепту в революционную борьбу! Вы — будущие борцы с тиранией в Европе! Вам выпала историческая роль! Мы научим вас действовать по-ленински и побеждать! Вы понесете рабочим слово правды, вы объедините и организуете их, вы поднимете их на бой с буржуазными угнетателями! Вы — та искра, из которой возгорится пламя!

Я искоса глянул на Оскара, но он как раз изо всех сил вживался в образ крестьянина и не повернул головы. Когда речь закончилась, он вскочил и бешено зааплодировал.

Преподавали нам на нашем родном языке такие же военнопленные, как и мы сами, убежденные коммунисты. Среди них были прославленные в будущем революционеры, например Бела Кун. Начали мы с основ, с марксистского анализа причин и следствий социального неравенства, приведшего к классовому расслоению общества, потом плавно перешли к рассмотрению механизмов, позволивших жалкой кучке сосредоточить в своих руках несметные богатства. Учился я очень хорошо, тем более что материал представлялся мне обоснованным и логически бесспорным. Но хотя я знал наизусть десятки страниц из работ Маркса и Ленина, не лежала у меня душа к марксизму. Между книжным знанием и реальной жизнью лежала пропасть. Я своими глазами видел, как национализация и насильственная уравниловка очень скоро породили некий новый класс, совсем уж нищий, и новое угнетение (куда хлеще прежнего), когда немногочисленная сытая верхушка решает за тебя все, вплоть до того, на каком языке тебе говорить и какие убеждения иметь. Нет, марксисты тогда решительно не пользовались моим расположением. Другое дело сейчас. Ведь только они отважно боролись с Гитлером, а либералы и демократы просто умыли руки. Если его когда-нибудь кто и свергнет, то это будут коммунисты.

На курсах мы с Оскаром почти не общались, впрочем, он ни с кем особенно не разговаривал, все больше помалкивал, ссутулившись и засунув руки в карманы. К тому же нас постоянно окружали люди, слушателей навезли с избытком, и у нас просто не было возможности поговорить наедине. Нам оставалось только всячески демонстрировать свой энтузиазм и преданность делу революции, аплодировать каждому оратору, наружно радоваться продвижению красных частей на восток. С каждым днем Оскар сутулился все сильнее, словно сгибаясь под непосильной ношей. А вот прочие военнопленные, из простых, пушечное мясо, обретали достоинство.

«А вдруг они обратили тебя в свою веру? — казалось, хотел спросить меня Оскар. — Вот возьмешь да и выдашь меня».

В канун Нового года нам дали увольнительную в город. Наконец-то выпал случай поговорить с Оскаром по душам. Пошатавшись по заснеженным улицам, мы набрели на людную и шумную рабочую столовую. Взяли бутылку.

Оскар начал с того, что сообщил мне, какой он теперь преданный и убежденный большевик. Это он только поначалу сомневался, а теперь словно заново родился. Вряд ли он говорил правду, хотя черт его знает.

Из осторожности я ему поддакивал.

Мы яро возносили хвалу революции… пока Оскар не напился. Тут весь его большевизм как рукой сняло.

— Как тебе наш Потоцкий, великий деятель на ниве просвещения трудящихся масс? Надутый болван, хорек ощипанный, что он о себе возомнил? Лекции по истории читает… Да ему нужники чистить, и то честь великая. Эта голота… дай им маленькую власть, уж они тебе покажут, где раки зимуют! — орал Оскар.

— Тише ты, — шепнул я.

Не тут-то было.

— Повесить бы всех на поганых веревках… Такую заваруху подняли… Жалко, Германии настал конец, уж они бы навели здесь порядок. Дома нам будет чем заняться, солдат… Всех этих марксистов-ленинцев и их прихлебателей… к ногтю, к ногтю!

Рядом с Оскаром присел плотный человек в поддевке.

— Придержи язык, — тихо сказал я.

— Ты у меня быстро сделаешь карьеру, Мориц! Ты хороший человек… сразу произведу в лейтенанты.

Мужчина в поддевке не сводил с нас глаз.

— Военная служба меня не интересует. Ненавижу армию. Нахлебался досыта. Оскар, смотри, музыканты. Сейчас заиграют.

Гармонист и балалаечник усаживались в уголке.

— Ты хоть знаешь, кто я такой, Мориц?

— И знать не хочу… замолчи же наконец.

— Я важная шишка…

— Идем лучше танцевать.

Я стащил Оскара со стула, но ноги его не слушались, он споткнулся и свалился на пол. Плотный человек взял его под мышки и усадил обратно. Музыканты заиграли народную песню, которую подхватил весь трактир.

— Водки моим друзьям! — крикнул плотный.

— Спасибо, мне хватит, — стал отказываться я.

— Обижаете. Праздник ведь, Новый год. Как тут не выпить. За революцию!

И он поднял свой стакан.

— За революцию! — эхом отозвался я.

Оскар молча выпил и закатил глаза. Какое-то время мы сидели в молчании.

Чем ближе была полночь, тем шумнее становилось. На улице солдаты стреляли в воздух.

Кто-то тронул меня за плечо. Я обернулся.

Типичная фабричная девчонка, белокурая, с красным лицом, приглашала меня потанцевать.

— Что такой грустный? Сегодня все веселятся.

Она взяла меня за руку и засмеялась.

Я покачал головой:

— Танцор из меня неважный.

Вместо ответа она потянула меня за собой.

— Не волнуйтесь за своего товарища, — крикнул мне человек в поддевке. — Я за ним присмотрю.

Мы закружились в танце. Она напевала про себя слова песни. На нас то и дело натыкались другие пары. Сквозь толпу я заметил, как плотный мужчина в поддевке пьет с Оскаром.

Я засмеялся. В голове у меня сделалось легко-легко. Мелодия становилась все быстрее, моя партнерша кружилась вокруг меня, пока нам не сделалось дурно и мы не повалились на пол. Она так и осталась сидеть, покатываясь со смеху. Я поднял ее и нежно прижал к себе.

— Ты чего? — шепотом спросила она, когда из глаз у меня покатились слезы.

Как ей было объяснить?

Четыре с половиной года я не касался женщины. И вот она прильнула ко мне грудью, я чувствую запах ее волос, слышу ее дыхание… Пусть эта минута длится вечно.