Книга Их последняя встреча, страница 32 – Анита Шрив

Она убрала руку.

— Я уехала в Нью-Йорк, к Эйлин.

Он медленно кивнул.

— Потом я поехала в Мидлбери.

Он сделал осторожный вдох.

— Приходилось столько наверстывать, — проговорила она, как могла бы сказать любая женщина, решившая перевести разговор в более спокойное русло.

— Как твоя тетка? — спросил он, уступая на некоторое время.

Она сжала губы. У нее всегда были сложные отношения с теткой.

— Думаю, все так же.

— Почему ты не отвечала на мои письма? — спросил он слишком быстро, не в состоянии после всего оставаться спокойным.

Она заправила выбившуюся прядь волос за ухо.

— Я не получала никаких писем.

— Ты не получала моих писем?

Она покачала головой.

У него сдавило грудь.

— Значит, — сказала она, и легкая нахмуренность исчезла. — Ты делаешь покупки?

— О! — смешался он. — Я уже все купил. Ну, свою часть. Хотя мне надо купить еще кешью. — Томас надеялся, что она не почувствует запаха «Таскера». Еще и полдень не наступил.

Краем глаза он увидел приближающуюся Регину. В руках она несла корзину с продуктами. У него начиналась паника. Он подумал, что важно что-то сказать Линде, прежде чем подойдет Регина.

— Линда, — произнес он и запнулся. Слова, эти бессердечные и непостоянные слова, подвели его.

Ее взгляд метнулся в его глаза, и он удержал его.

Регина остановилась рядом с ними, и последовала пауза, показавшаяся ужасной. Линда улыбнулась Регине.

— Здравствуйте. Я Линда Фэллон.

Томас изо всех сил старался выбраться на поверхность. Он бросил взгляд на лицо Регины, пытаясь увидеть, вызовет ли какую-то реакцию имя Линды. Он надеялся, что нет.

— Линда, это моя жена Регина.

Регина поставила корзину на землю и пожала руку Линды. На блузке-безрукавке Регины под руками были темные пятна, растрепанные волосы облепили лицо. Она посмотрела на Томаса, на его пустые руки. На ней были шорты, и ему стало за нее неловко.

— Ты что, не купил фруктов? — спросила Регина. (Даже сейчас это легкое хныканье.)

— Они в машине.

Она внимательно взглянула на него.

— У тебя был приступ мигрени?

Линда смотрела в сторону.

Томас старался говорить обычным голосом, но у него ничего не вышло.

— Линда — мой старый друг. Из Халла.

Регина повернулась к незнакомке.

— Серьезно? Вы приехали на сафари?

— Нет. Я в Корпусе мира.

— В Найроби?

— В Нджие.

— Ах, вот как. А что вы делаете?

— Я преподаю.

— О, вау. — Это автоматическое «вау», безо всяких эмоций. Позади Линды продавец упаковывал остаток товара.

— Они уже закрываются, — заметил Томас, разрываемый двумя противоречивыми желаниями: чтобы эти женщины как можно быстрее расстались и чтобы разговор с Линдой длился вечность. Ему хотелось задать ей столько вопросов — вопросов, которые он задавал долгие годы.

Линда демонстративно глянула на часы.

— Ну, мне нужно бежать. Питер ждет меня, чтобы идти на обед.

Имя — как пуля в грудь. То, что есть какой-нибудь «Питер», можно было ожидать, но имя все равно потрясло его.

Линда повернулась к Регине.

— Было очень приятно познакомиться. — Она взглянула на Томаса. Говорить было нечего. Поэтому она только улыбнулась.

Томас смотрел, как она уходила, и вся кровь в его жилах рвалась к ней.

Он нагнулся, чтобы взять корзину Регины. Чтобы чем-то занять себя, чтобы скрыть пустоту внутри. Регина молчала, пока они шли мимо лотков на улицу, в полуденное солнце.

— Роланд и Элейн приглашают нас на ужин, — сообщила она.

Роланд, начальник Регины, был козлом, но Томас испытал облегчение, узнав, что будет вечеринка. Он подумал, что не вынесет долгой ночи в коттедже вместе с Региной. Только не в эту ночь.

— Не та ли эта девчонка, с которой ты встречался в школе?

Он старался говорить небрежным, даже скучающим голосом:

— Пару месяцев.

— Это с ней ты попал в какую-то аварию?

— Она была в той машине.

Регина понимающе кивнула.

— Теперь я вспоминаю. Ты мне рассказывал.

Томас поставил корзину в багажник. Он открыл дверь со стороны водителя и скользнул внутрь. Сиденье было таким горячим, что он чуть не обжегся. Мальчишка смотрел на него, ожидая чаевых. Томас опустил окно, и мальчишка немедленно получил свое.

Регина устроилась рядом с ним.

— Блондинкам нельзя так много быть на солнце, — проговорила она. — Ты заметил, как она разрушает свою кожу?

Он стоял на веранде Роланда с бокалом «Пиммза» [28] в руках и его переполняло чувство, которое, судя по давнему опыту, было, вероятно, радостью. Чувство это доходило до самых бедер. В начале вечера, среди сумбура прохладных, ничего не значащих фраз («Роланд, ну разве американцы не забавны: в чем они ходят?» — «А мне вот это платье нравится!»), он почувствовал, как его внимание понемногу занимают, забирают против его воли.

И поэтому отыскал убежище на веранде, куда пока еще никто не вышел.

Он знал, что влюбился. Если, конечно, он не был влюблен всегда. С того самого дня в 1966 году, когда на пороге класса появилась девочка в серой юбке и белой блузке. Словно все эти годы его просто отвлекало что-то другое или он устал любить одни воспоминания. А теперь, вопреки всему, его вернули в нормальное состояние. Не напомнили ему, а возродили. Как слепой человек, который когда-то видел, учится жить в новом состоянии, приспосабливается к своей темной вселенной, а потом, годы спустя, когда к нему чудесным образом возвращается зрение, узнает, каким прекрасным был когда-то его мир. И все это только из-за невероятной встречи и обмена десятком фраз, которые сами по себе были маленьким чудом.

Веранда выходила в сад гибискусов и луноцветов, причем луноцветы давали радужный отблеск от висевших на деревьях зажженных фонарей. На экваторе солнце заходит в шесть в любой вечер года; свет гаснет мгновенно, не тускнея постепенно, и это обстоятельство несколько расстраивало Томаса. Ему не хватало медленного угасания летнего дня, и даже рассветов он почти никогда не видел. К своему глубокому изумлению, он скучал также и по снегу, иногда снег снился ему по ночам. Сейчас на уровне его глаз было увешанное плодами дерево авокадо — так близко, что можно было перегнуться и сорвать одну из этих чешуйчатых зеленых груш, — и он вспомнил, что попробовал авокадо, только когда пошел в колледж, потому что на пуританском столе его матери этот плод считался слишком экзотическим.