Онлайн книга «Манон или Жизнь»
|
– То есть, ты меня все-таки не понял, да? – уточняет Манон. – То есть? – Мне нечего тебе рассказать. Это дерево – главное, что я могу сказать. – Если оно самое главное, ты бы не сказала, что «лучше сразу, а то потом я его забуду». Признайся, что ты его просто выдумала. – По-моему, это не важно. Улицы качаются передо мной. Я пьянею еще больше. Теряю осторожность. А мир набавляет новых подробностей, новых насыпаем мне в глаза: люди, люки, ветви, церкви, финансовые учреждения, трамваи. Но от этого мир становится не реальнее, а ирреальнее, неформатнее, он превращается в плакат, вырождается в плоскую картинку. – Похоже, у меня нет, типа, вкуса к жизни, – говорит Манон задумчиво. – Почему? Разве ты не получаешь от жизни удовольствие? – Получаю, – с сомнением хмыкает Манон. – Но это ж разве жизнь? Пустые бутики и пустые улицы; в теории, можно увести кучу денег и смыться, а тебя никто не ищет, – Манон приветливо машет видеокамере, глядящей на нас в упор. – Мне кажется, все это какой-то мираж. – Ты хочешь узнать жестокую реальность? – Я ее знаю, – говорит Манон. – Жестокую-то я знаю. А я бы хотела узнать, ну, вроде как светлую, – Манон смущенно смеется. – Знаешь, как в «Амели». Смотрел такой фильм? Птички летят, колокольчики звенят. Где красиво и все танцуют. Где это? – Манон вертит головой. – Или это все только в пятидесятых годах бывало по правде, а теперь уже нету? А? – Ну, просто все ушли из кадра, – говорю я. – Точно, де Грие. Ушли из кадра. Чистую правду ты говоришь. Мне вот сейчас кажется, что и меня самой нет. Понимаешь? Где доказательства? Кто на меня смотрит во всех этих нарядах? – Я смотрю. Я тебя люблю, – говорю я. Темная витрина закрытой лавочки покрыта пылью, и в ней мы видим наши мутные отражения. Две шахматные фигуры с угадываемыми впадинами и возвышенностями. Перед нами уходит вверх жаркая вечерняя улица. – Но мы-то хоть будем зажигать? – говорит Манон. – Обязательно, – говорю я. Манон – взрослый человек и без труда может поверить во все, что ей говорят. * * * Уже наступает ночь, когда мы, еле передвигая ноги, вползаем в отель. Поднимаемся в лифте на пятый этаж, суем карточку в щель. В номере пахнет рыжими несъедобными цветами. Мы, не раздеваясь, ложимся на диван. Снаружи темнеет. – Ну, а теперь ты рассказывай, – говорит Манон. Внутри у меня все переворачивается, как будто кто-то едкий и настырный отскребает от стенок плесень заостренной ложкой; и кончиком серпа колет меня в копчик; и мозги у меня, как заварной крем. – Я все время за что-то борюсь, – говорю я. – Мне так это надоело, Манон. Ты бы знала, как. Я все время стремлюсь к каким-то целям. А когда цель достигнута, я не знаю, что делать. Ты пришла как раз в точности в этот момент. Понимаешь? – Понимаю. – У меня дочери пятнадцать лет. Она живет с моей бывшей женой в Америке. Мой отец спился, но очень быстро, а до этого всю жизнь занимался моим воспитанием, и всегда являлся моим идеалом, хотя последние три года его жизни мне и было за него очень стыдно… Мы лежим с включенным светом и смотрим в потолок. Сердце у меня бьется так, что, кажется, я вот-вот скончаюсь. Я поворачиваюсь к Манон и тянусь к пуговицам на ее блузке, но Манон останавливает мою руку: – Э нет, Рэндом, погоди. Мы так не договаривались. – А как мы договаривались? Манон, – говорю, – ведь тут целый полигон, а не постель. Манон, разве ты не любишь секс? – Я не обещала, что буду с тобой спать. Де Грие, ты меня, кажется, не понял. – Точно. Не понял. Мне вдруг приходит в голову предположение настолько нелепое, что я его немедленно высказываю: – Манон, у тебя ведь были любовники раньше? – Нет, – отвечает Манон преспокойно. – Я девушка. – Ну, тогда я буду первым, – говорю я. – Первым, кто научит тебя любить. – Ты научишь меня любить? – изумляется Манон. – Ну конечно, – говорю. – Любить – это не всякий умеет. Провожу по ее животу ладонью. Последняя девственница, с которой я имел дело, была моей ровесницей, нам было обоим по тринадцать лет. – Страшно, – признается Манон. – Рэн, ой! Это он?! – Не надо ажиотажа, это пока всего лишь палец. – Нет, пальцем туда не надо! Надо только им. – Как у тебя там тесно. Ты меня не пускаешь. – А может, я просто не хочу? – с сомнением говорит Манон. – Хочешь-хочешь. Но сопротивляешься! Расслабься. Расслабляется. Вот черт, я тоже расслабился. – Так тебе хорошо? – Так хорошо. О, вот, вот, давай-давай. Подмазываюсь. Пристраиваюсь. Глаза Манон выпучиваются все шире. – Он слишком большой, он не пролезет! – Нет, нет, – напираю, – нет уж, давай-ка… – А-а-а! – вопит Манон, хватая меня за руки. – Ааай! Больно! Хватит, хватит, больше не надо! – Дальше пойдет легче! – Не-е-е-е-ет! О-о-о-ой! Хва-а-а-а-а-атит! Вытаскиваю. Никакого удовольствия. – Кто придумал эту блядскую девственность, – говорит Манон и вдруг фыркает от смеха. Лежит голая и хохочет. Ах, Рэндом-рэндом, до чего ты докатился, ты, который однажды держал некую блондинку в состоянии оргазма целый час при помощи кухонного блендера. И вот до чего ты дошел. – Манон. – Что? – Ты умеешь кататься на лыжах? – Я? Умею. – Когда учишься кататься на лыжах и падаешь, что тебе говорят? – Говорят, делай еще раз. – Почему? – Потому что, забоишься и никогда не сможешь. – Верно, Манон. Мы не боимся? – Боимся. Когда-нибудь мы сможем. Не теперь. – Прямо сейчас, Манон. Или никогда. – Ой. Ну, ладно. Хорошо. – Главное сделано. Ты уже не девушка. – Это радует. На этот раз действую осторожно и вкрадчиво. – О, совсем другое дело, – одобряет Манон. Кругом дырявая тьма, просвеченная в нескольких местах фонарями с улицы (фонарь освещает будку с собакой и подсвечивает листья, так что они блестят). На синем небе виден черный остов Ратуши. Пахнет рыжими несъедобными цветами в вазе рядом. * * * |