Онлайн книга «Манон или Жизнь»
|
пылью дороги и рамы открытых окон, диагонально скошены встречные улицы и переулки свиваются в кокон Гнутся сутулятся рамы овалами здесь наподобие дома модерн паутины большие и малые горы, серпы и копыта скачущих серн развороты фигурные и продолжения и усиления бурные Но вот понемногу начинает стихать. Спадают волны. Медные клены застывают. Клерки хватаются за ствол дерева, удерживая равновесие. Ноги алхимика заплетаются, и ему приходится опереться на стойку. Парочки уходят пить кофе. Ведьмы-активистки возбужденно причесываются в сторонке. И только мы с Манон танцевать не перестаем; только мы, так, в парном танце (получается! получается!) докруживаемся вихрем до гостиницы, взлетаем на наш этаж, захлопываем за собой дверь, лихорадочно срываем друг с друга шмотки, обшариваем друг друга, как впервые, взглядами и ладонями, – застываем на миг, – и продолжаем танцевать, извиваясь, все глубже, все острее, все резче вбиваясь, вколачиваясь друг в друга, и мы тремся лицами и телами, и Манон пятью резкими выдохами запрокидывает голову: а-а, а-а-а, а-а-а-а, а-а-а-а-а, а-а-а-а-а-а… А потом мы укладываемся рядом, но недолго так-то рядом мы лежим, что же времечко терять-то, рядом, что же, ах-ах-ах, обдувать, вдыхать, касаться, – тлеет на ветру, – раздувать снова, и вот Манон, тихонько взгромоздясь, а я ущемляю щепотками ее соски, и она шепотом на выдохе а-а-а, а-а-а, а-а-а, и ее волосы падают мне на лоб, ненасытная, ненасытная Манон: о-о-о, о-о-о-о-о, о-о-о-о-о-о-о-о… Все это обрывается как-то разом: трррык. Лежу на спине. Потолок весь в глубоких синих тенях. Шумит душ. Манон в ванной. С улицы доносятся возмущенные выкрики и звон. Шлепая кедами, шныряют антиглобалисты. За ними, стуча сапогами, с воплями мчатся правые консерваторы. По стенам мелькают разноцветные тени: ведьмы-активистки проносятся на своих метлах над улицей. Шабаш – саббат – саммит. Пока я воображаю все это, Манон выходит из ванной. – Поехали, – говорит она решительно и начинает одеваться. – Как? Куда поехали? – Сейчас сюда нагрянут копы. Нам лучше уйти. – Послушай, – говорю я. – Снаружи копов намного больше, чем внутри. – Я знаю, что говорю, – быстро останавливает меня Манон. – У нас четыре минуты. * * * Через три с половиной минуты мы уже едем прочь из этого города, объезжая битое стекло, цепи полицейских и толпы демонстрантов. Когда мы въезжаем на эстакаду, сзади раздувается бесшумная ярко-салатовая вспышка, – будто облако газа, – вздувается и опадает, в то время как мы, выехав из города, рвемся в ночь. Мы едем на юг. * * * Темные поляны, так или иначе освещенные луной; застывшие серебристые рощицы и серебристые тучки, зависшие на небе в нескольких местах. На самом выезде из города в сторону гор мы замечаем его. Непропеченная тень на сухой и черной траве, прутик на двух кирпичах, а сам стоит понурив голову у костра, как будто его и нет, с отсутствующим видом, стоит не шелохнувшись и жжет деньги. Они даже не успевают упасть вниз, их посуху, с лету палит самый горячий и самый быстрый желтый огонь, который ветер вздувает на верхних этажах костра. Синий «сааб» припаркован чуть подальше по дороге. Не двигается, не смотрит на нас, потом с интересом смотрит искоса, потом наблюдает нас, но молчит. Манон переламывается пополам, еще раз пополам, садится на корточки, теребит свои бусы от смущения, запускает обе руки в прическу, потом заглядывает ему в глаза. Не отводит глаз. Манон дергает удочку. Поджигатель не выдерживает, срывается, смаргивает. Небрежно трет глаза (что-то попало). Коварная, бессердечная Манон продолжает его разглядывать: у него бутсы, гольфы, штаны до колен, расстегнутая рубаха, наглое узкое лицо, вечно прищуренные глаза, ему лет девятнадцать, вихор, плеер, синий «сааб». Он достает еще одну купюру и кладет ее на огонь. Будто жертвует, с царским спокойствием. Комично. Забавно. – А чего это ты деньги жжешь? – вдруг возмущается Манон. – Девать, что ли, некуда? – Представь себе, некуда, – усмехается прожигатель. – «Сааб», так думаешь, что круче всех? – не унимается Манон. – Ты что, нефтяной шейх, что ли? – Нет, не шейх, – свирепеет молодой человек. – А кто? Поджигатель испускает вздох. Терпение уже на исходе. Быстро обмелело. – Послушайте, – бесстрастно говорит он мне. – Я тогда просто уйду в другое место, ОК? Я пожимаю плечами. Поджигатель явно рассчитывал на мою поддержку. Думал, я уведу Манон. Поджигатель затаптывает костер и широкими шагами уходит к своему «саабу». Мы видим, как он разворачивается и едет обратно в сторону города. – Поехали за ним, – приказывает Манон. Вот за поворотом блеснуло что-то – да это же он, наш друг поджигатель, вон он, как хорошо его видно, стоит и льет на ветки бензин. Предусмотрительно оставляем машину за бугром и крадемся к костру. Мы подползаем к поджигателю сзади, мимо синего «са-аба», и, так как Манон взяла с собой покрывало, садимся на росистую выгоревшую траву (нежно-розовые эдельвейсы, яркие сиреневые серпы, желтые метелочки), тихо-медленно скрещиваем ноги и ждем. Костер не гаснет. Деньги не кончаются. Против костра фигура поджигателя кажется совершенно черной. В этих бутсах и гольфах, с вихром, он просто вылитый футболист. – Бэкхем, – произношу я одними губами. Манон – ужасно смешливая девица; ей стоит большого труда не расхохотаться, она держит себя обеими руками за рот, а тут еще я принимаюсь пальцами изображать футболиста, – Манон, чтоб не видеть, как я дразнюсь, наклоняется вперед, ложится ничком, ее блестящие волосы растекаются по траве. Я глажу их. Но тут поджигатель наконец чувствует что-то у себя за спиной, оборачивается и замечает нас. – Черт! – срывается он. – Какого хрена так поступать? Я вас что, чем-нибудь обидел, эй? В чем дело? – Если ты делаешь что-то нестандартное, значит, и мы можем делать что-то нестандартное, – говорит ему Манон, лежа на животе среди эдельвейсов. – Если ты можешь плевать на остальных людей, значит, и мы можем в какой-то момент перестать считаться с тобой. Так? – Я не говорил, что мне плевать на остальных людей. Мне не плевать на того, кому не плевать на самого себя. – Дурак ты, больше никто! – говорит Манон. – Я прошу вас, пожалуйста, объясните Манон, почему вы жжете деньги, – вмешиваюсь я. – Для нее это все равно, что спросить дорогу. |