Книга До свидания, Сима, страница 44 – Станислав Буркин

— А ты, собственно говоря, кем мне приходишься? — спросил я ее, когда мы вместе плавали в университетском бассейне на третий день моего пребывания.

— Любовницей.

Я чмокнул ее в яблочную холодную щеку, и она, закрыв глаза, томно и насмешливо заулыбалась. Она была для меня соблазнительной, даже очень, но я чувствовал к ней какое-то кровное отчуждение, табу, хотя она и была для меня какой-нибудь четвероюродной сестрой, приехавшей на курсы для абитуриентов.

— Куда поступать собираешься?

— Если ты о вузе, то пока не знаю, я только в Гуманитарный лицей поступила, а там уже посмотрим — в мед или на языки.

— Ну, тогда все понятно, — сказал я. — Во вступительном сочинении в лицей я написал «заеблочная даль», — признался я, лежа на спине и легко подгребая ногами и руками, как морская черепаха. — Ну и как там сейчас? Кто остался из старых преподов?

— Почти все. Гурин, Айзикова, Макаров, Сыров…

— О! Сыров — это человек. Что он у вас сейчас ведет?

— Физру и обществознание.

— А у нас вел еще и ОБЖ. Это был единственный предмет, на котором я записывал. Сухостой, по определению Сырова, это то, что высохло, но еще стоит.

Она шлепнула по воде ладонью.

— А нам он выдал: представляете себе, только что произошло землетрясение, вы выходите из укрытия, кругом завалы, стонут мертвые и трупы…

Я влюблялся в нее. Мне был хорошо известен этот механизм. Его даже можно остановить, если вовремя постараться. Влюбляться начинаешь с того, что невольно прослеживаешь взглядом все передвижения, жесты, и они неумолимо возрастают для тебя в цене. Ей было только четырнадцать, но с Лизкой они выглядели чуть ли не ровесницами. Они часто с криком кидались целоваться или хором смеялись над кем-нибудь. В эти дни преимущественно надо мной. Один раз примотали меня скотчем к кровати, пока я спал.

Задание повисало, надо было что-то делать, решать. В конце концов я не выдержал, позвал Димку Скумая в пивную «Крюгер» и все ему рассказал.

— Да забей ты на эти десять тысяч! — посмеивался Диман. — Из-за них потом всю жизнь будешь на измене ходить. И главное, ни у нас покоя тебе не будет, ни за бугром. Напиши им на мыло, что отказываешься, и отсидись здесь месяцок-другой. Или езжай куда-нибудь в другой конец Европы. У тебя же все равно паспорт резидентский. Где-нибудь в Польше англичане беспредельничать не будут.

— Так-то оно так, Диман, только вот у меня должок повис за излечение в госпитале на тысячу с лишним британских монет. За это судебные исполнители могут где угодно прижать. А пока я работу найду, пока заработаю, знаешь, сколько накрутится? А если я сейчас эту десятку сорву за этот никому не нужный мост. Дело-то плевое…

— Э, Парамоша, ты азартный! — перебил он меня со смехом и закурил.

— Да перестань ты, — стукнул я кружкой по столу, — я тут по-крупному встреваю, а ты…

— Молодые люди, у нас нельзя курить! — подошла к нам официантка.

Дима кивнул ей и, сделав долгую затяжку, потушил сигарету.

— Принесите нам еще нефильтрованного, — попросил он и повернулся ко мне. — Я тебе сказал, не лезь в это дерьмо.

— И что прикажешь, к нашим идти сдаваться, чтобы они меня потом до конца дней пасли?

— На кой? — удивился он. — Сиди себе и не пикай. Штуку эту, которую они тебе дали, раздолбай и выброси от греха подальше. Я бы так поступил.

— А что, если я другой мост сфотографирую? — Я уже чуть не плакал по этим десяти тысячам.

— Они же тоже не дураки там. Сразу все поймут и решат, что ты чекист и их специально дезинформируешь.

Я уронил голову на стол.

— Понимаешь, Диман, от меня жена считай ушла, — захныкал я. — Работы нет, хоть на панель иди.

— Ну и что теперь, родину продавать?

— Да при чем тут родина? Кому эти балки нужны под мостом? Мы же ядерная держава. С нами так и так никто воевать не будет. Им нужно пару фоток в архив для отчетности, вот они и разбрасываются баблом. Этот мост никому не нужен. А если бы они меня попросили в горсаду карусели сфотографировать, это что, тоже считается за предательство?

— Да ведь это дело принципов.

— Вот в том-то и дело, Дима, что это дело чьих-то там принципов. Одни зачем-то мост засекретили, а другие теперь за ним шпионят, чтобы только был повод тратить деньги налогоплательщиков. Работать-то всем надо. Ну и будет у них этот мост, ну и что? Я им что, ядерные технологии продаю? Короче, я на сто процентов уверен, что это все для галочки. Никто с нами воевать не собирается.

— Ну хорошо, допустим, ничего в этом нет страшного, — вздохнул он. Между тем принесли пиво, и мы стукнулись кружками. — Мост им нужен для отчетности. Но лично ты-то рискуешь просто залететь на этом как последний шпион, как предатель. И доказывай потом на Кирова, 18, что мост под закрытым городом англичанам нужен только для отчетности.

Нам сказали, что «Крюгер» закрывается, мы запротестовали, но потом пришел дяденька с бэджиком и рацией, я вспомнил «Хачапури» и вытащил товарища на свежий воздух.

— Я думаю, что я все-таки это сделаю, — кладя пружинистые шаги, заявил я.

Мы шли вдоль проспекта в сторону Лагерного сада, скользя и хрустя по замерзшим лужицам.

— А, делай, — запросто махнул он рукой. — Мне-то что. А поехали к Татьяне Регимонтасовне, — предложил он, переведя надоевшую ему тему разговора.

— А кто это? — спросил я.

— Какая тебе разница? Но титьки у нее хорошие. Доички что нужно. Настоящая коровка.

Когда-то на первом курсе мы затеяли с Димкой писать серьезную трилогию «Жизнь и смерть Люсьен Жалюзи», но книга у нас, признаться, не пошла. А начиналась она так: «Юная француженка-секретарша Люсьен бойко настукивала очередной приказ комиссара. Комиссар Жан Генсар по привычке слонялся от стола к окну и то и дело раздвигал жалюзи…» — дальше у нас работа никак не двигалась, и мы решили оставить так, как есть, ибо добавлять-то было и нечего.

Мы перешли через улицу и пошли по Аллее Славы к огромному подсвеченному Вечным огнем монументу в виде матери, дающей сыну винтовку. Мы его называли в шутку «Подержи, мать, винтовку, за пивом сбегаю», но на самом деле, когда поднимаешься по лестнице к Вечному огню и оказываешься под титаническими фигурами, то испытываешь трепетное чувство патриотизма и гордости. Под памятником с двух сторон стелы с именами более семидесяти тысяч горожан, погибших в годы Великой Отечественной.

— Здесь и мои родственники есть! — с гордостью сказал я и нашел на бронзовых плитах четыре свои фамилии.

— А моих здесь штук двадцать, — сказал Диман, и я поверил ему на слово. — Вот видишь, а ты хочешь предать их. Ведь каждый из них мог сказать, что от него одного на фронте все равно ничего не изменится. Но они боролись из…

— Да брось ты козу пороть! — перебил его я и отмахнулся. — Развел пропаганду, тоже мне. Что-то я не припомню, чтобы ты уж очень в армию рвался. Небось тоже билетик прикупил себе.