Книга Сорок роз, страница 29 – Томас Хюрлиман

Вся страна осталась без имен, только у нее было имя — Кац! Господи Боже мой, за три года, проведенных в вечности, изменилась не только мода: все стало другим — холоднее, тусклее, серее. Ни надписей нигде, ни огней. Умолкшая страна теней, в кольце держав Оси. [39] Шепотом она заказала стакан пива и яичницу из двух яиц, на что Майер заметил, это, мол, целых три остановки.

Мимо станции с грохотом промчался эшелон с боеприпасами, а когда шум его затих в долине, Мария сказала:

— Странно все-таки, что я сижу здесь именно с вами.

Он недоверчиво взглянул на нее.

Улыбаться она не стала.

Тогда он изобразил усмешку и тихо заметил:

— Вероятно, вы намекаете на тенденцию журнала.

— Это довольно-таки гадко. Dégoûtant! [40] Должна вам сказать, у меня еврейские корни. Вы шокированы?

— Я не антисемит, — смущенно отозвался он. — И очень надеюсь, что между строк это можно было прочитать. Взгляды моего работодателя, поверьте, я никоим образом не разделяю. Впрочем, доктор Фокс единственный, кто публикует мои опусы. И щепетильность я себе позволить не могу. Мне нужны деньги. Я хочу подняться наверх, вылезти из этого дерьма. Давайте-ка сюда яичницу! — приказал он подавальщице, потрепал овчарку по холке, хохотнул и жадно принялся за еду.

Завороженно и одновременно с некоторым удивлением она наблюдала, как он ест. Когда он прихлебывал пиво, кадык ходил вверх-вниз.

— Ах, как хорошо! Можно спросить, чем занимается ваш папá?

— Тише! — прошептала она, взглядом указывая на господина, который только что вошел в буфет и раздумывал, куда бы ему сесть.

— Это коммивояжер, — ухмыльнулся Майер. — Небось соусы в кубиках продает.

— Соусы в кубиках?

Да. В этом деле он собаку съел. Сам какое-то время ходил от двери к двери, с гердеровской энциклопедией, работенка та еще, ему ли не знать, клиент либо клюет сразу, за десять секунд, либо сделки не будет. Так он, кстати, и с Фоксом познакомился, с работодателем. Пытался всучить ему энциклопедию.

— Он сразу клюнул?

— Так точно. — Майер опять усмехнулся, а потом объявил, на удивление красноречиво, что Французская революция оставила человечеству два важных завоевания: а) соус для жаркого в кубиках и б) брак по любви.

— Брак по любви?

— Да, брак по любви. Обыватель любит компактность, — продолжал Майер, очищая хлебной корочкой тарелку, — и потому соединяет несоединимое: жидкое и твердое, соус и кубик, любовь и брак. Раньше, как известно, было иначе. Любовь отдельно, брак отдельно. И знать заключала браки главным образом по политическим соображениям. Чтобы помирить враждующие кланы, обеспечить власть. Крестьяне руководствовались тем же принципом. Главным для них была не невеста, а ее приданое, альпийские пастбища, пашни, скот.

— А любовь?

— Любовь, — ответил Майер, с аппетитом жуя последнюю корочку, — в те добуржуазные времена предназначали небесам. Или любовнику. Короче говоря, лишь последние несколько десятилетий считается, что любовь и брак суть одно и то же. Вот почему эти узы крепостью не отличаются. Лично я на сей счет иллюзий не строю. И при всем уважении к буржуазному браку полагаю, что любовь — это нечто абстрактное, нечто абсолютное. Как Бог или истина, благо, красота. Нечто беспредельное. Но беспредельности, милая барышня Кац, и тут я полностью согласен с доктором Фоксом, беспредельности здесь места нет. На земле небес не бывает.

— Только соус в кубиках.

— Да, — кивнул он, — соус для жаркого, в кубиках.

Когда подошел поезд, Майер сумел выбить для Марии билет до самого дома, до городка. Сказал кассиру, что она медсестра из Красного Креста и сегодня ее ждут на службе.

В вагоне Мария открыла окно и высунулась наружу. Закрылись последние двери, кондуктор вспрыгнул на подножку, послышался свисток, дежурный взмахнул сигнальным диском, и Майер, вцепившись в велосипед, ценнейшее свое достояние, с которым собирался выиграть войну, рванул по перрону, стараясь не отстать от ее окна, от колонны к колонне, все быстрее, быстрее. Хочется ли ей увидеть его снова? Может, пригласить его? Она раздумывала, он бежал, она махала рукой, он что-то кричал, но поезд гремел все громче, перестук, громыхание, лязг, пыхтение, грохот, перрон остался позади, велосипед упал, и вот уж маленькая станция с долговязым светловолосым парнем, словно мишень, прижимающим к груди картуз, исчезла меж высокими стенами скал, в дальнем закоулке иссиня-серой долины, окутанной клочьями тумана, — Мария ехала домой.

Поезд катил вперед, дальше и дальше, и, когда долина осталась позади, Мария успокоилась. Макс Майер, сотрудник пронацистски настроенного д-ра Фокса, не пара девушке-еврейке.

Мария ходила в городскую гимназию, а вечера, как прежде, проводила за роялем, вместе с папá.

Она робела расспрашивать старого господина о его приключениях, а он избегал заводить с дочкой разговоры о жизни в пансионе. Оба сосредоточились на музыке, на технических указаниях, на перемене ритма. Ее это устраивало, деликатность папá была очень кстати, ведь Мария тоже предпочитала не распространяться о минувших годах.

Однажды утром, незадолго до Рождества, когда она спешила к мессе, одна из прохожих приветливо ей кивнула. Мария была так озадачена, что, не ответив на поклон, торопливо пошла дальше, но в церкви заметила, что приветливость прохожей отнюдь не случайна. Другие женщины тоже здоровались с нею как со старинной знакомой. И табачные плевки прекратились, тротуар у нее за спиной оставался чист, а мясник, если и выходил из лавки в своей тесной, забрызганной кровью куртке, то с интересом глазел на небо, где все чаще гудели бомбардировщики союзников.

Как-то вечером папá позвал ее на террасу. Он стал у парапета, она тоже, и оба долго, не говоря ни слова, смотрели в туман, ковром укрывший озеро. Затемнение пока не отменили, и огней нигде не было видно — ни освещенных окон, ни фонарей, ни автомобильных фар. Холодало, настала ночь, и неожиданно папá, положив ладонь ей на предплечье, сказал:

— Смотри, звезды тоже подчиняются законам гармонии.

Он сказал «гармонии»?

Ей вспомнилась Генуя, где она с шелковым зонтиком сидела на причальной тумбе и смотрела на черную стену моря, за которой исчезла «Батавия». Вспомнились кошки, шнырявшие по безлюдной, залитой лунным светом набережной, рыбак, замерший среди своих сетей, странствующий цирюльник, поджидавший клиентов под газовым фонарем, и медленно удалявшийся катер. Она никогда не забудет, что ощутила тогда: бесконечность Вселенной, где осталась совсем одна, без отца, без матери, сирота, у которой даже слез нет. И внезапно, кажется, поняла, что имел в виду папá. Поняла не умом, а душой. Чутьем угадала, что во всем был и есть смысл — и тогда, в гавани, и сейчас, на террасе. Меж нею и вуалью галактик наверняка существует взаимосвязь, гармония, пронизывающая и определяющая все — ее страдания, небеса, мир и ее счастье. На незримых линейках нотного стана висели во мраке звезды.