Онлайн книга «Дублинцы»
|
– Знаю-знаю. За девочками по набережной, небось? Пустое дело, старина, дело пустое! Надоедает. – Тебе явно надоело. – Пожалуй; да и время к тому же… Видишь кого-нибудь из Клонгоуза? – Никого. – Так вот и получается. Разъехались и растерялись из вида. Помнишь Рэта? – Да, помню. – Он нынче в Австралии – овец пасет или что-то вроде того. А ты собираешься в литературу, наверно? – Не знаю, правду сказать, куда я собираюсь. – Знаю-знаю. Загулял, небось? «Такое и со мной было.» – Ну не совсем так… – начал Стивен. – Да-да, ясное дело, не совсем! – перебил Уэллс с громким смехом. Идя по Джонс-роуд, они увидели броскую, в кричащих красках, афишу какой-то мелодрамы. Уэллс спросил Стивена, читал ли он «Трильби». – Не читал? Знаменитая книга, понимаешь, и стиль бы тебе подошел, я думаю. Конечно, она немного того… скользкая. – То есть? – Ну, понимаешь, там… Париж, понимаешь… художники. – А, так это такого сорта? – Ничего уж особенно дурного я там не увидел. Но все-таки некоторые считают, она грешит по части морали. – У вас-то в Клонлиффе ее нет в библиотеке? – Какое там… Ох, как мне не терпится из этой лавочки! – Подумываешь уйти? – На следующий год – а может и в этом – поеду в Париж изучать богословие. – Думаю, ты об этом не пожалеешь. – Не говори. Тут уж такая гнилая лавочка. Кормят еще неплохо, но до того скучища, ты понимаешь. – А много сейчас тут учится? – Да, порядком… Я, понимаешь ли, не сильно с ними общаюсь… Порядком их тут. – В один прекрасный день ты будешь приходским священником, надо думать. – Надеюсь. Когда буду, обязательно приходи проведать. – Хорошо. – А ты сам тогда будешь великим писателем – напишешь вторую «Трильби» или в этом духе… Не зайдешь? – А разрешается? – Ну, со мной… входи, не смущайся. Двое молодых людей вошли на территорию колледжа и двинулись по кольцевому проезду для экипажей. Стоял уж вечер, было сыро и сумрачно. В уходящем свете виднелись фигуры нескольких сорвиголов, что как оголтелые гоняли в гандбол в боковой короткой аллее, и плюханья мокрого мяча о стенку бетона в конце аллеи чередовались с их неистовыми криками. Большей же частью семинаристы малыми группками гуляли по парку, скуфейки у некоторых были сдвинуты на самый затылок, а некоторые ходили с высоко подобранными сутанами – так женщины подбирают юбки, пересекая грязную улицу. – Вам можно гулять кто с кем хочет? – спросил Стивен. – «Гулять парами не разрешается.» Ты должен ходить с первой компанией, какую встретишь. – А почему ты не вступил в орден иезуитов? – Еще чего, милый мой! Шестнадцать лет в послушниках и никаких шансов когда-нибудь осесть прочно. Сегодня здесь, завтра там. Глядя на массивный каменный куб, вздымавшийся перед ними в угасающем свете дня, Стивен вновь мысленно входил в жизнь семинариста, которою он жил столько лет и в пониманье расписанного круга дел которой он мог без труда проникнуть сейчас острым сознанием участливого постороннего. Воинственный дух ирландской церкви был узнаваем для него с первого взгляда в стиле этих церковных казарм. Он тщетно искал печати нравственной высоты на лицах и фигурах тех, кто проходил мимо: вид у всех был прибитый, но без смирения, модничающий, но без простоты манер. Некоторые семинаристы приветствовали Уэллса, но знаки признательности в ответ на любезный жест были весьма скудны. Уэллс хотел создать у Стивена впечатление, что он презирает своих соучеников, но те помимо его желаний считают его важной персоной. У подножия каменных ступеней он обернулся к Стивену: – Мне надо зайти к декану на минуту. Боюсь, уже слишком поздно, чтобы я мог тебе показать всю эту лавочку сейчас… – О, ничего страшного. В другой раз. – Ладно, так ты подожди меня. Пройдись вон туда, к часовне. Я мигом. Он кивнул Стивену, на время прощаясь, и пустился прыжками вверх по ступенькам. [Уэллс] Стивен побрел к часовне, задумчиво поддавая ногой плоский белый камушек по серой гравиевой дорожке. Словам Уэллса не удалось ввести его в заблуждение, он не мог принять этого юношу за глубоко порочную личность. Стивен знал, что Уэллс нарочито важничает, пытаясь скрыть то чувство горького унижения, что вызвала у него встреча с человеком, который не отрекся от мира, плоти и дьявола, и он подозревал, что, если б в душе этого семинариста с вольною речью возникла хотя бы тень колебаний, Церковь властно вмешалась бы, чтобы восстановить стабильность железною рукой дисциплины. Одновременно Стивен чувствовал известное возмущение тем, что кто-то мог от него ожидать, будто он станет поверять свои духовные проблемы подобному духовнику или благоговейно принимать таинства и благословение от рук молодых семинаристов, которых он видел тут гуляющими по парку. И не какая-то личная гордыня препятствовала бы в этом ему, а понимание несовместимости двух натур, из коих одна приучена к насильственному внедрению некой догмы, другая же наделена зрением, угол которого никогда не приспособить к восприятию галлюцинаций, и разумом, который равно влюблен в смех и в битву. Вечерний туман сгущался в тонкую пелену дождя, и Стивен приостановился в конце узкой тропинки возле лаврового кустарника, вглядываясь, как на кончике листа образуется, поблескивая, крохотная дождевая точка, как она нерешительно колеблется и как, в конце концов, срываясь, ныряет вниз в размокшую глину. Он подумал о том, идет ли сейчас дождь в Вестмите [где коровы стоят терпеливо, скучившись под прикрытием стогов]. Ему припомнилось, как он видел коров, стоящих терпеливо в своих загонах, сгрудившись и резко смердя под дождем. По другую сторону кустарника прошла небольшая компания семинаристов, они беседовали: – А ты видел миссис Бергин? – О да, видел… в этаком черно-белом боа. – И обе мисс Кеннеди там были. – Где? – Прямо за креслом архиепископа. – А, я ее тоже видел – одну из них. У нее серая шляпа с птичкой? – Точно, это она! Вид настоящей леди, правда же? Компания прошла дальше по тропинке. Через несколько минут за кустами проследовала другая. Один из семинаристов рассказывал, остальные слушали: – Да, и к тому же он астроном; поэтому у него и [построена] была эта обсерватория, которую он построил рядом с дворцом. При мне как-то один священник сказал, что три самых великих человека в Европе, во всех отношениях великих, это Гладстон, Бисмарк (великий государственный муж у немцев) и наш архиепископ. Он его знал в Мануте. Он рассказывал, что в Мануте… |