Онлайн книга «Дублинцы»
|
– Где этот чертов старый осел? – бросил автор доклада нетерпеливо. Хилан, побагровев, показал большим пальцем через плечо. В секунду Стивен перемахнул половину двора. Макканн закричал вдогонку: – Ты куда? Стивен приостановился, но, обнаружив, что неспособен говорить от гнева, ткнул жестом в сторону колледжа и быстро продолжал путь. Итак, после всех трудов над докладом, после продумыванья идей, оттачиванья периодов, этот старый олух собрался его запретить! Пока он пересекал двор, его негодование отлилось в форму политического презрения. Часы в вестибюле колледжа показывали полчетвертого, когда Стивен оказался перед дряхлым швейцаром. Он должен был произнести дважды, во второй раз отчеканивая раздельно по слогам, настолько швейцар был глуповат и глуховат: – Могу – я – видеть – ректора? Ректора в кабинете не оказалось; он читал молитвенное правило в саду. Стивен вышел в сад и направился в сторону площадки для игры в мяч. Небольшая фигурка, завернутая в черный просторный плащ испанского вида, представилась ему со спины в дальнем конце боковой аллеи. Фигурка неспешно достигла конца аллеи, помедлила там с минуту и, повернув обратно, явила ему поверх молитвенника круглую голову четких очертаний, с вьющимися сединами, и покрытое густой сеткой морщин лицо трудноопределимого цвета: верхняя его часть была цвета замазки, нижняя же усеяна пятнами шиферного цвета. Ректор неспешно приближался по аллее в своем обширном плаще, беззвучно шевеля серыми губами, произносящими слова молитвы. В конце аллеи он снова остановился и вопросительно посмотрел на Стивена. Приподняв кепку, Стивен проговорил: «Добрый вечер, сэр». Ректор ответил улыбкой – так улыбается хорошенькая девушка, услыхав озадачивший ее комплимент: улыбкой «обезоруживающей». – Чем могу вам служить? – спросил он [удивительно] глубоким и полнозвучным голосом, с рассчитанной интонацией. – Насколько мне известно, – ответил Стивен, – вы желаете меня видеть в связи с моим докладом – докладом, который я написал для дискуссионного общества. – А, так вы мистер Дедал, – произнес ректор более серьезным тоном, но все же любезно. – Возможно, я отвлекаю… – Нет, я уже закончил молитву, – промолвил ректор. Он [начал] медленно двинулся по дорожке в таком темпе, который предполагал приглашение присоединиться. Стивен зашагал рядом. – Я восхищен стилем вашего доклада, – произнес он твердо, – да, весьма восхищен, но я абсолютно не одобряю ваших теорий. Боюсь, я не могу разрешить вам прочесть этот доклад в обществе. Они дошли до конца дорожки молча. Затем Стивен спросил: – А почему, сэр? – Я не могу создавать для вас условия, чтобы вы сеяли такие идеи среди молодежи колледжа. – Вы считаете, что моя теория искусства неправильна? – Это безусловно не та теория искусства, которую поддерживают в нашем колледже. – С этим я соглашаюсь, – сказал Стивен. – Больше того, это есть полное собрание современных брожений и современного вольнодумства. Те авторы, которых вы приводите в пример, которыми восхищаетесь, как видно… – Аквинат? – Нет, не Аквинат, о нем я скажу потом. Но Ибсен, Метерлинк… эти писатели-атеисты… – Вам не нравится… – Меня удивляет, что хоть один студент в нашем колледже мог найти у этих писателей нечто достойное, у тех, кто недостоин имени поэта, кто проповедует открыто атеистические доктрины и наполняет умы читателей всем сором современного общества. Это не искусство. – Даже допуская вредоносность, о которой вы говорите, я не вижу ничего противозаконного в исследовании этой вредоносности. – Да, оно может быть законным – для ученого, для реформатора… – А почему же не для поэта? Данте, несомненно, исследует общество и бичует его. – О да, – сказал ректор разъяснительно, – имея в виду нравственную цель. Данте был великим поэтом. – Ибсен тоже великий поэт. – Вы не можете сравнивать Данте с Ибсеном. – Я не сравниваю. – Данте, горделивый рыцарь прекрасного, величайший из поэтов Италии, и Ибсен, писатель над всеми и за пределами всех, Ибсен и Золя, стремящиеся сделать свое искусство низменным, потакающие развращенным вкусам… – Но это вы их сравниваете! – Нет, их сравнивать невозможно. Один имеет высокую нравственную цель – он делает род человеческий благородней; другой же делает его низменней. – Если у поэта отсутствует какой-то особый кодекс моральных условностей, это еще не делает его низменным, по моему мнению. – Да, если бы он исследовал даже самые низменные предметы, – сказал ректор, показывая свои закрома терпимости, – [то] дело бы обстояло иначе, если бы он их исследовал, а потом показал бы людям путь к очищению себя. – Это для Армии Спасения, – сказал Стивен. – Вы хотите сказать… – Я хочу сказать, что Ибсен рисует современное общество с тою же подлинной иронией, с какой Ньюмен рассматривает мораль и веру английского протестанта. – Возможно, – сказал ректор, умиротворенный подобной параллелью. – И с тем же отсутствием всякого миссионерского намерения. Ректор промолчал. – Вопрос темперамента. Ньюмен мог удерживаться двадцать лет от того, чтобы написать «Апологию». – Но уж когда накинулся на него! – проговорил ректор со смешком, выразительно не закончив фразу. – Бедный Кингсли! – Исключительно вопрос темперамента – отношения к обществу, будь то у поэта или у критика. – Да-да. – У Ибсена темперамент архангела. – Возможно; но я всегда полагал, что он одержимый реалист, как Золя, и проповедует какое-то новое учение. – Вы были неправы, сэр. – Это общепринятое мнение. – Однако ошибочное. – Как я представлял, у него есть некоторое учение – социальное учение, о свободном образе жизни, и художественное учение, о необузданной распущенности, до такой степени, что публика не допускает его пьесы на сцену, а его имя даже нельзя называть в присутствии дам. – Где вы такое нашли? – Ну как же, всюду… в газетах. – Это серьезный довод, – заметил Стивен осуждающим тоном. Нисколько не будучи задет дерзостью этих слов, ректор, казалось, признавал справедливость их: он был самого низкого мнения о нынешних полуграмотных журналистах и заведомо не позволил бы, чтобы газеты навязывали ему свои суждения. Но вместе с тем по поводу Ибсена все мнения были всюду настолько единодушны, что он подумал… – А можно узнать, многое ли из написанного им вы прочли? – спросил Стивен. |