Онлайн книга «Аут. Роман воспитания»
|
– Не хочешь ко мне слетать? – Нет, у тебя жарко. – Ты все равно из дома не выходишь, а в доме эйр кондишн. – Кондиционер, – поправляю я. – Смотри, хорошая будет погода. Мы, задрав головы, глядим на башню: если дождь, золотая девушка появляется там под золотым зонтом, если солнце – выезжает на золотом велосипеде, как сейчас. Отец кивает головой и цокает языком. – Ну, я пошел, – говорю я. – Когда тебя ждать? – спрашивает. – Здесь через два часа, – вру я. – Карту возьми на всякий случай, – он вынимает из машины туристскую карту. Беру, лишь бы отстал. Иду по площади, краем глаза вижу – он следит. Тогда сворачиваю в первый переулок. Останавливаюсь. Выждав немного, выглядываю – уехал. Раскрываю карту. Ага! Вот куда я пойду – в Христианию. Посмотрю, что за люди там живут. Георг говорит, что Христиания – это самое свободное место во всей Европе. У него там сын живет, имя у него смешное – Жинито. Ха-ха! Сын! Не сын – а негр! Он сын-то приемный – эта Ингрид даже родить не может по-настоящему, и Жинито – негр, самый настоящий негр, черный как сажа. Они его из Африки привезли, как обезьянку, хе-хе! У них теперь мода такая, как в Америке, – чужих детей покупать. Скоро они и специальные супермаркеты заведут, точно вам говорю: на полочках будут выставлять негров, арабов, китайцев. Кого по три кроны, кого по сто! А оптом вообще за гроши: шесть штук отборных вьетнамцев по цене одного! Только до Рождества! Я его пару раз видел, этого Жинито, он к своим «родителям» приезжал, деньги клянчить, точно. Стоит во дворе гоголем, а они вокруг, особенно Ингрид, – то с одной стороны зайдет, то с другой. А он со всем черномазым презрением. Так им и надо, сами себе игрушку завели. Он в этой Христиании на барабанах в кафе стучит, мне его папаша хвастался. Кстати, и Стуре тоже про Христианию бубнил, когда мы сюда приехали: – Тебе, Альоша, в Христиании надо жить, там все такие. – Какие? – спрашивал я. – Христианские? – Как ты. Которые людей не любят. Это уже не Стуре, это мать в разговор вмешалась. Я не в обиде, сказала верно: людей не люблю – ангелов люблю. IV Я шагаю по мосту в Христианию. Ветерок, солнце светит. Может, и хорошо, что отец меня вывез. В заборе – дыра, за ней, если судить по карте, – Христиания. Озеро, домики кругом по берегу. И у воды, и над водой – на сваях. И ни души. Хотя нет, вон какой-то сидит на мостках, проложенных из дома на берег, пьет что-то из большой фаянсовой кружки. Кофе пьет, отсюда слышно. Патлатый. Подхожу ближе и вижу, что он уже почти старый, ну, лет сорок ему точно, а волосы все еще длинные. Обращаюсь по-английски: – Доброе утро, сэр! – Доброе! – Вы в этом доме живете? – Да. – А с вами кто-нибудь живет? – Живет, – отвечает скупо. – К вам в гости можно? – Заходи, – говорит, кивает на мостки. Подхожу, старые доски скрипят, шатаются над темной водой. Сажусь рядом. – Алекс, – протягиваю руку. – Джошуа, – дает свою. – Кофе будешь? – Если можно… Он скрывается в доме, выходит с точно такой же кружкой. – Спасибо. – Ты откуда? – спрашивает, вынимая сигарету из нагрудного кармана джинсовой куртки. – Будешь? Хорошая марихуана. – Нет, спасибо, не курю. – Зря. Откуда ты? – очень любопытный. – Из России. – Ух, ты! Чайковский-Горбачев! – Ага. И водка. – Водка! – смеется. – А что делаешь? – Живу. У вас. Скучно у вас жить. Правда? – Мне нравится, – он затягивается глубоко, и глазки его масленеют. – Здесь хорошо. – А ты работаешь? – Ха-ха-ха! – смеется. – Это бульдозер работает! Это они (показывает в сторону Копенгагена) работают. Или они (показывает в противоположную сторону, там тоже – Копенгаген, тут везде один Копенгаген, а Христиания – в самом центре). В Канаде. Я – канадец. Я смеюсь. – Я в Канаде не был, а в Штатах жил, целых два года жил. Плохая страна – все жирные. В Канаде тоже? – В Канаде тоже. Здесь хорошо. Джошуа растягивается во весь рост, подставляя лицо солнцу. Лицо опухшее, как после трехдневной пьянки, подбородок и щеки заросли щетиной. – Джошуа, давай дружить, – говорю. Он морщится. То ли от солнца, то ли от дыма сигареты. – А ты не голубой?… – спрашивает. – Нет, ты что! – восклицаю я. – Но у меня и девушки по-настоящему тоже пока не было. – Это дело нехитрое. На-ка покури, Алекс. – А мне хуже не станет? – Ха-ха-ха! Только лучше! Затянись, затянись! Осторожно беру двумя пальцами сигарету и затягиваюсь. Вернее, набираю дым в рот и выпускаю… – Нет, не так, не так! – кричит Джошуа. – Надо, чтобы сюда, сюда шло! – он показывает рукой на грудь. – В легкие! Набираю дым в легкие и начинаю отчаянно кашлять. Но и очень сладкая волна раскатывается по жилам. И губы становятся раз в десять толще. И море в голове шумит. Ложусь на помост, затягиваюсь еще. Джошуа что-то говорит, как бы издалека, что-то про наркотики, про героин, который здесь запрещен, но он может достать. Что-то еще, а я и слышу и не слышу. Я думаю, что хорошо, что я – это я. И всё. Скрипит дверь, на крыльце показывается девушка, молодая, гораздо моложе Джошуа, маленькая, черноволосая, с азиатскими глазами. Босая, на ней совсем прозрачная блузка и белые трусики. – Это Тана, познакомься, – сказал Джошуа. – У нее сложное имя, никак не запомнить, я зову ее Таной. Она из Таиланда. Я встал, меня качнуло, едва в воду не свалился. Тана засмеялась, обнажив мелкие жемчужные зубки. Джошуа что-то спросил ее на непонятном языке, может, на французском, а может, и вообще на тайском. Тана кивнула, он взял у меня сигарету, протянул ей. – Нравится? – вдруг спросил он меня по-датски, скосив глаза в ее сторону. Почему он по-датски спросил? Чтоб она не поняла? – Да, хорошая. Она твоя жена? – Жена?! У хиппи жен не бывает. – У кого? – У хиппи. Знаешь, кто такие хиппи? – Нет. – Хиппи, Алекс, это дети цветов. Они за свободную любовь, против войны и империализма. Христиания – город хиппи, – он описал рукой круг. – Понял? – Понял. И Тана тоже хиппи? |