
Онлайн книга «Прощеное воскресенье»
Замолчали, теперь легко и надолго. — Небо до чего красивое! В Москве его и не видно, — сказала Александра. — И звезды такие ясные, лучистые. Само собой чудится: «И звезда с звездою говорит». — У нас всегда так, я привыкла. А на фронте страшно? — Средне. Когда из боя в бой, то не успеваешь испугаться. — А как понимать: «Есть упоение в бою»? — Так и понимать. У тебя на качелях дух захватывало? — Если сильно раскачать — захватывало. — Вот и там дух захватывает и пробирает до костей от ужаса и восторга. «Есть упоение в бою и бездны мрачной на краю». Есть. Что правда, то правда. Человек так устроен, что может пойти на танк с гранатой — это я своими глазами видела. Пойти, и победить, и остаться целым и невредимым. — Чтобы потом какой-нибудь хорек накатал на него донос, — тихо добавила Ксения. — Бывает и так в нашей жизни, но другой у нас нет и не будет. — А я не верю, — сказала Ксения, — и Алеша мне говорил, что у человека может быть много жизней. Человек в другой жизни может и камнем стать, и собакой, и деревом. — Мне он такого не говорил. Хотя я знаю — это теория о переселении душ. Значит, ему после контузии что-то открылось, — задумчиво сказала Александра. — У твоих маленьких глаза Адама. Такие же эмалево-синие, печальные, с легкой раскосинкой, значит, и душа будет его. Говорят, глаза — зеркало души… Неужели он два года пластом лежал? — Ну не два. Наверное, год и восемь или девять месяцев. — Пролежни были? — Ты что?! Мы с тетей Глашей, знаешь, как следили за этим!. — Царство небесное ей!. Разговоры у них в ту ночь шли вразброс, что называется, с пятого на десятое. Но поскольку молчать друг с другом им было легко, то молчание между словами скрепляло их воедино. — Когда Алеша поднялся, Иван Ефремович Воробей, я говорила, взял его в пастухи. А однажды, ближе к вечеру, они с Воробьем поехали на линейке в баню комбикормового завода и у кладбища спасли от смерти Витю-гада. Петя и его отец кол ему промеж ног забивали осиновый. Ну Воробей и Алеша спугнули их, а Витю подобрали с дороги, погрузили на линейку и привезли в медпункт. Алеша оперировал, Семечкин и Воробей ему помогали. Спасли гада на свою голову. В тот же вечер Семечкин назначил Алешу фельдшером вместо Вити-гада. — А за что они ему осиновый кол? — За что? Витя-гад с Петиной младшей сестренкой Зоей спутался, она забеременела. Он сделал ей аборт, и она умерла. А потом и ее мать с горя умерла. Вот за это. — В медпункте делал или дома? — Вроде в медпункте. — Тогда странно, что умерла. — Вот и Алеша так говорил: странно… Где он сейчас? То, что жив, я точно чувствую. — И я, — сказала Александра. — А у тебя родители в Москве? — спросила Ксения. — Мама со мной, а папа погиб еще в Гражданскую, когда я была малюткой. — А мой папа погиб в эту, в Отечественную. Сначала перед войной его посадили, а в мае сорок первого выпустили. На второй день войны призвали, и он скоро погиб, еще в Смоленске. Мы сюда эвакуировались, а дальше ехать не было денег. Область была под немцем, а наш краешек они не зацепили. Это хорошо, и тогда, конечно, было хорошо, но сейчас особенно — нашим можно в институт поступать, а у меня подружка из соседнего села, они были в оккупации, и ей из-за этого теперь в институт нельзя. — Почему? — А кто его знает! Нельзя — и все. Наверное, считается, если человек был в оккупации, то он как бы порченый. — Дурь! — в сердцах произнесла Александра. — Дурь не дурь, а ей отказали даже в приеме документов. И мне откажут — Алеша по плохой статье пошел. — А что, бывают хорошие статьи? — Бывают. Убийство на почве ревности… — Дурь! Ты будешь учиться в Москве — сто процентов! Не обязательно им все докладывать: кто, и что, и как — совершенно не обязательно. — Я не откажусь от Алеши! — Голос Ксении прозвучал глухо, почти враждебно. — А я не призываю тебя отказываться. Я просто хочу, чтобы ты взглянула чуть шире: почему мы должны и устно и письменно исповедоваться перед этими негодяями? Чтобы выжить, мы не должны предавать, но схитрить обязаны. Алеша хотел, чтобы ты училась? — Очень. Он так мне и говорил: я мечтаю, чтобы ты выучилась. — Вот и будешь учиться. Тут обсуждать нечего. Я выполню его волю. Ты школу-то окончила? — На «отлично». — Значит, в этом году приедешь поступать. — А Адьку с Сашкой куда? — У бабушки и прабабушки побудут. Они что — против? — Они не против. Они только и говорят: учись, Ксения… В этом году не приеду. Таких маленьких я их не оставлю на маму с бабушкой. В следующем — может, а лучше в сорок девятом, если голода не будет. — Не будет! — уверенно пообещала Александра, словно быть голоду или не быть, зависело от нее лично, а не от партии-правительства. — Хорошо бы! — вздохнула Ксения. — Тогда и Алеша выживет. Слушай, Саша, а как ты мне предлагаешь схитрить? — Пока не знаю, но придумаем обязательно. Адам ведь жил под чужой фамилией, и я… — Нет! — горячо прервала ее Ксения. — Это мне не подходит. У меня отец — Половинкин, муж — Половинкин, и я всю жизнь буду… — Тогда напиши в анкете «пропал без вести» — это ведь так и есть, для тебя, во всяком случае… Ну, в общем, сейчас этим не заморачивайся. Я все продумаю основательно, найдем выход, у меня есть с кем посоветоваться. Помолчали. — Извини за вопрос: а у вас детей не было? — Когда госпиталь переехал, я поняла на новом месте, что забеременела. На третьем месяце полагается демобилизация. Грищук подготовил документы, а я упала в окоп — и выкидыш… Далеко-далеко, в стороне оврагов и перелеска, с мощным гугуканьем прокричала какая-то птица. — Скоро полночь, филин собрался на охоту, — сказала Ксения. — Ты молодец — птиц знаешь, а я московская бестолочь. — Я этим Филей свою малышню пугаю. Как-то однажды они долго не спали, баловались и услышали его. Испугались, жуть! С тех пор я их пугаю: «Спите, а то Филя прилетит!» — Помогает? — Еще как! Они сразу носы под одеяло — и спят. Первые пять минуток вид делают, а потом скоренько засыпают. Как жаль, что у тебя не родился маленький! Сейчас бы у моих старший брат был или сестра, — простодушно добавила Ксения и прикусила язык, испугавшись своей нечаянной бестактности. На этот раз замолчали надолго. Мощные крики филина доносились все глуше и глуше. |