Книга Прощеное воскресенье, страница 46 – Вацлав Михальский

Они не знали, сколько прошло времени. Не знали — сон все происходящее с ними или явь.

В правом углу задернутой портьеры пробивался тонкий луч света — значит, был еще день.

— Можно, я тебя потрогаю, а то мне еще не верится? — робко спросила Мария.

— Потрогай! — засмеялся Павел. — А перед этим чем мы занимались? Мы только тем и занимались, что трогали друг друга.

— Не знаю. Не помню. Я хочу потрогать тебя сейчас, когда вроде не сплю и в своем уме.

Закрыв присмотревшиеся к свету глаза, она положила руку на его лицо, ощупала лоб, нос, прикоснулась к губам, он успел поцеловать ее пальцы, провела рукой по его широкой груди, по плечам.

— Да, сейчас я чувствую, что ты не химера, а живой. Боже мой, сколько дней и ночей я ждала тебя. Не сосчитать!

— Слушай, Маруся, а мы ведь умудрились заснуть. Я чувствую себя так, как будто проспал часов восемь кряду. Когда вернется твоя Нюся?

— Нескоро. А когда и вернется, она нам не помешает, здесь много комнат.

— Нюся — прислуга?

— Нет. Скорее компаньонка или сестра. Очень хороший человек.

— Да, на первый взгляд славная.

— И на первый и на сто первый. Она мой тыл.

— Ты снимаешь жилье?

— Нет, это мой дом.

— Значит, ты инженер на «Рено»?

— Нет. Это было давно. Занимаюсь коммерцией. После Пражского университета приехала в Париж. Работала на «Рено», потом в большом банке.

— В банке? А что ты могла делать в банке?

— Была управляющей всеми региональными отделениями.

— Ишь ты!

— А ты думал! — засмеялась Мария. — Какой ты большой!

— Тяжелый?

— Не-а. Есть хочешь?

— Я сначала тебя съем! — Он крепко обнял ее, и они покатились по широкой кровати и ласкали друг друга долго, до полного опустошения, а потом опять уснули, как провалились в теплую яму.

Оказывается, в адмирале дяде Паше было еще много мужской силы. Он был беспредельно нежен с ней и своеволен до легкой грубости. Все это пьянило Марию так, что она словно плыла в каком-то море или в небе, и было так сладостно, как никогда прежде.

— Боже, какие мы с тобой дураки — не видеться столько лет, адмирал дядя Паша!

— Правда ваша, кадет Маша! Дураки они на то и дураки, что входят в ум задним числом. Слава Богу, что сейчас встретились!

— Слава! Еще какая слава!

Помолчали. Луч света больше не пробивался из-за портьеры. То ли был вечер, то ли ночь. Они часов не наблюдали.

— Может, перекусим? — неуверенно спросил он. — Страсть как хочется.

— Перекусим. Только сначала я покажу тебе ванную. Обкупнешься — будет веселей. А я тоже приму душ в Нюсиной ванной.

— А может, вместе?

— Нет. Вместе мы опять будем приставать друг к другу, — подавляя счастливую улыбку, сказала Мария.

Фунтик сидел на кухне под стулом и, когда вошла Мария, обиженно отвернулся.

— Фуня, не обижайся, я его с пятнадцати лет люблю. Ты представляешь, выходит, я его ждала двадцать восемь лет!

Фунтик сделал вид, что прощает, вылез из-под стула и стал тереться о ноги Марии.

— Чай? Кофе? Мясо? — спросила она вошедшего в кухню Павла.

— Все! — отвечал тот, запахиваясь в явно короткий и непоправимо узкий белый махровый халат.

— Прости за мой халатик. Просто у нас в доме нет мужчин, а когда приезжает доктор Франсуа, он привозит свой.

— А кто это? Что-то знакомое.

— Врач губернатора Тунизии. Такой крупный, в очках, лингвист.

— Что-то припоминаю. А сколько лет ты прожила в Тунисе?

— Во второй раз с тридцать четвертого по сорок пятый. Почти одиннадцать лет. А после войны живу здесь. Слушай, а мы даже не выпили за встречу. Не до этого было. Но сейчас надо выпить. Грех не выпить. У меня в кладовке есть хорошее вино с собственных виноградников.

Бутылка, которую принесла Мария, была подернута слоем пыли, как и полагалось хорошему вину.

Павел откупорил бутылку красного сухого вина, разлил его в поданные Марией большие бокалы.

— Пусть вино подышит, — сказала она.

— Конечно. У меня нет своих виноградников, но я знаю, что вино должно подышать. У моей Кати есть виноградники, у младшей. Ты ее помнишь?

— Конечно.

— Так вот, у моей младшенькой и виноградники, и неоглядные земли, сотни тысяч овец, табуны лошадей… Она семнадцати лет выскочила замуж за аргентинца, единственного сынка крупного латифундиста.

— А как старшая, Таня?

— С нами, в Штатах. Муж клерк, четверо детей. А у Кати детей нет, Бог не дал.

— У меня тоже, — сказала после непродолжительной паузы Мария.

— После того как в двадцать четвертом году Франция признала новую Россию — СССР и на эскадре спустили Андреевский флаг, в Тунисе мне делать было нечего. Мы уехали к Петру Михайловичу в Америку, к тому времени он там успел осмотреться.

— А я у него заиграла бинокль. До сих пор у меня как память о тебе.

— Спасибо, — сказал Павел. — Полгода я болтался в Штатах без дела, потом работал у Сикорского, а потом занялся своими изобретениями, разработал свой оригинальный тип стиральной машины. Взял небольшой кредит для порядка, а для дела заложил кой-какие Дарьины висюльки, и начал я с мастерской, а к двадцать девятому году, к кризису, у меня уже был маленький заводик. Стирать люди не перестали и в кризис, так что я кое-как продержался до лучших времен. Потом взял патент на свою кофемолку — вот тут была удача. А настоящие деньги ко мне пришли, когда накануне войны я получил заказ от военного министерства на солдатские термосы и фляги на пояс. То, что я бывший адмирал, сыграло свою роль, военные ко мне прониклись. На мелочевке делаются большие деньги, на простых вещах, нужных сотням тысяч людей.

— Так ты богач?

— Ну как посмотреть! Все относительно. Не бедняк — это точно.

— Тогда выпьем! — звонко предложила Мария. — Вино созрело.

Они дружно чокнулись и отпили по несколько глотков.

— Чудное вино, такое терпкое, вкусное. Ты молодчина!

— Не я. Это друзья мне оставили наследство. Помнишь губернатора и его жену Николь?

— Вроде помню.

— Вот они и оставили. Наследство немаленькое. Да и своего у меня наработано не меньше. На втором этаже бюро, потом покажу. А первый этаж я сдаю швейцарской часовой фирме.

Часы в гостиной густо пробили одиннадцать раз.

— О, скоро полночь! Ну и здоровы мы с тобой спать! — Он наполнил оба бокала. — Давай выпьем за чудеса!