Книга Сезон дождей, страница 51 – Илья Штемлер

– Как сказать? «Вечерку» почитывают, – Евсей почувствовал себя уязвленным, он свои заметки печатал в основном в «Вечерке», куда их брали более охотно. – А вообще унизительно выносить свою жизнь на всеобщее обсуждение.

– Такая страна, – согласился Лева. – Помню, когда увидел объявление напечатанным, то испытал к себе какую-то брезгливость. Словно голым меня протащили по городу. Так, вероятно, таскали в средние века по решению суда инквизиции.

– Ну и что?! Кто-нибудь пришел на ваше бракоразводное судилище? Тебя же полгорода знает.

– Генка Рунич нагрянул. С шампанским. Увидев его в суде, я расстроился. А потом, после развода, открыли бутылку, я даже обрадовался. Так что, когда соберешься разводиться – Рунич не подведет.

– С чего ты взял, что я собираюсь разводиться? – насторожился Евсей.

– Слышал, у тебя какие-то нелады.

– Слышал?! – поразился он. – От кого?

– Не помню. То ли от того же Рунича, то ли от Зойки, нашей верной джазовой болельщицы.

– Вот еще! А она тут при чем?

– Чувиха! – исчерпывающе подытожил Лева.

Весь разговор Лев Моженов вел в хождении по квартире.

«А он не очень стесненно живет», – думал Евсей по мере того, как на столе, покрытом красивой модной клеенчатой скатертью, хлебосольно и щедро появились тонко нарезанные овалы дорогущей копченой колбасы, ломтики сыра «со слезой», анчоусы – тоже деликатес не на каждый день. А главное – коньяк в мудреной вытянутой бутылке и конфеты «Мишка на Севере». И сама гостиная – с высоченным потолком с узорной лепкой по периметру, со стенами, укрытыми рельефными светлыми обоями, с изящным, под красное дерево, сервантом, за стеклами которого мерцали в электрическом свете кованой старинной люстры множество хрустальных и фарфоровых предметов. С тяжелой золотистой портьерой, ведущей, вероятно, во вторую комнату. С паркетным полом, чистым, не по-холостяцки надраенным. Гостиная как-то не вязалась с образом лабуха Левы Моженова, некогда бесшабашного стиляги с Невского, джазиста и картежника. Об этом напоминал лишь черный футляр трубы, лежащий среди груды глянцевых нотных листов, журналов и газет на старинном фортепиано с бронзовыми, покрытыми зеленой патиной канделябрами-подсвечниками.

Евсей одним глубоким глотком осушил рюмку с коньяком. Прислушался к себе, точно пытаясь убедиться в новом приливе хмеля к его трезвеющему состоянию.

– Ты сейчас похож на суслика в ожидании опасности, – Лева пригубил свой коньяк и поставил рюмку на стол.

– А еще?! – Евсей пододвинул рюмку вплотную к бутылке.

– Лучше чем-нибудь закуси, – предложил Лева, наполняя рюмку товарища.

Евсей согласно кивнул и поддел вилкой кружочек колбасы. Поискал взглядом, приметил хлеб и, соорудив бутерброд, положил его на край тарелочки. Взял рюмку, но пить воздержался, поставил ее подле тарелочки.

– Понимаешь, старик, я женился как-то дуриком, – проговорил Евсей. – Да и она, Наталья, если честно, вышла за меня тем же дуриком, случайно.

– Если бы все, кто женится дуриком, подали на развод, газеты города выходили бы два раза в день.

– Мы с ней разные люди, – Евсей согнул руку в локте и подпер ладонью щеку.

– В чем разные? – сухо спросил Лева.

– Во всем, – с готовностью ответил Евсей. – Интеллектуально. Разные, разные.

– Ой ли?! Мы с ней не очень-то и знакомы. Но мне кажется она вполне современная чувая, выпадает из толпы. Я уж молчу о ее внешности. У нее много общего с моей бывшей женой.

– Что ж вы тогда разошлись?! – ехидно спросил Евсей.

– Потому и разошлись, что я рядом с ней чувствовал себя болваном, – след шрама над правой бровью Левы Моженова загустел сизым отливом. – Не по мне была такая роль. А я все пытался встать над нею, поэтому бузотерил и выпендривался.

– Однако! – Евсей сунул обе руки под стол и сжал кисти коленями. – И куда же она делась, твоя бывшая жена?

– Вышла замуж, переехала в Саратов. А мне оставила квартиру. Я ведь детдомовский, сирота. Закончил музучилище Римского-Корсакова, жил в общаге. А она училась со мной, только на дирижерско-хоровом.

Лева Моженов умолк и оглядел гостя долгим, похолодевшим взглядом глубоких с рыжинкой глаз, так контрастирующих с его взрывной, хулиганистой натурой. Встал. Сделал несколько нервных шагов по комнате, остановился у картины в добротной темной раме, что висела над фортепиано, – пожилой мужчина в пышном белом жабо и голубой камилавке смотрел на Леву усталым мудрым взором с потускневшего глянца картины.

Странно, но Евсей, осматривая комнату, не заметил этого портрета, а он ярко и властно пластался на светлых обоях.

– Кто это? – спросил Евсей.

– Понятия не имею. Жена мне говорила, но я забыл. Какой-то граф испанский Дон-ди-гидон. Грозилась взять его в Саратов, а все не берет.

– Надо пригласить моего приятеля, Эрика. Он в этих вопросах большой специалист, сразу установит художника. Эрик в Эрмитаже консультирует, хотя сам технарь.

Лева приблизил губы к портрету, профессионально, как трубач, напряг щеки и дунул, стараясь согнать с картины какую-то пылинку. Евсей подумал, что Лева тоскует по своей бывшей жене, что не так все ладно и гладко в его беспокойной жизни. И Евсей хотел сказать об этом, но Лева его опередил.

– Все твои печали, Евсей, от того, что ты ни хрена не добился в этой жизни. Как и я! Мое самое большое достижение: нота «ми» третьей октавы, звучащая кантиленой.

– Что это означает? – Евсей предчувствовал не очень приятный разговор.

– Плавное долгое звучание. Не каждый трубач держит кантилену в таком регистре, а я держал. Вот и все мое достижение. Пустозвоны мы с тобой, Евсей. И не дуриком женились, а норку искали, чтобы укрыться. Я – чтобы не свалить в Сыктывкар после распределения, ты. Куда тебя посылали на три года?

– Уже не помню, – буркнул Евсей.

– Вот, даже не помнишь. Теперь твоя Наталья тебя из норки выживает – скучно ей с тобой стало. Настоящей женщине, как альпинисту, нужна высота, чтобы к ней тянуться. Это корове жвачной ни хрена не нужно, кроме привычной соломы, как и большинству баб.

– Никакой норки я не искал, дурак, – надулся Евсей. – Я самостоятельный человек, работаю, занимаюсь интересным делом. Да, я не стал писателем, хотя и хотел этого. Но были объективные, непреодолимые для меня причины. Унизительные и подлые, по которым столько раз мне, не стесняясь, возвращали рукописи. Зато я намерен поступить в аспирантуру.

– Никуда ты не поступишь, Евсей, – устало проговорил Лева.

– Почему?

– Не поступишь и все!

– Ну почему, почему?

– Не по той причине, что ты не стал писателем, вовсе не по той, – проговорил Лева и продолжил как-то уклончиво, – а по той, что ты хочешь расстаться со своей женой. Именно такой, как Наталья.