Книга Параноики вопля Мертвого моря, страница 14 – Гилад Элбом

— Ты можешь завести здесь новых.

— Там все мои друзья тоже были пожизненные. Прямо как я.

— Отсюда, вроде как, тоже в скором времени никто не уйдет.

Должен признаться, мне немножко некомфортно разговаривать с Ибрахим Ибрахимом. Он тут новенький, и мне надо бы задать ему несколько вопросов. Но как бы я ни старался вести себя профессионально и беспристрастно, тот факт, что он убил молодую девушку, слегка нервирует меня.

— Где ты родился?

— В Наблусе [13] . В Балате, если точнее. Был «каменным ребенком».

— Это как?

— Кидался камнями в солдат.

— И сколько тебе тогда было?

— Одиннадцать, может, двенадцать.

— И не ловили, ни разу?

— Да я всего один раз это делал. Да и то без особого желания.

— Почему?

— Я был подавлен. Всегда. Не видел в этом смысла. Ничто меня не радовало, даже кидаться камнями в солдат.

— Но ты называешь себя «каменным ребенком».

— Тебя так называют, даже если ты это сделаешь один раз в жизни. А меня ранили, и я автоматически стал героем.

— Ранили?

— Солдаты в меня стреляли.

— Когда тебе было одиннадцать лет?

— Ну, может, двенадцать.

— И что?

— Да ничего. Попали в голову.

— И ничего?

— Это была резиновая пуля.

— И?

— Резиновые пули причиняют боль, но не убивают. Если, конечно, не стрелять с близкого расстояния.

— И тебя увезли в больницу?

— Да, в Вифлеем, и, кстати, надолго. Ну это было нормально. Обо мне хорошо заботились, обращались со мной, как с храбрым воином. Я им все время говорил, что вовсе не хочу сражаться за Палестину, но им было все равно. Все равно ко мне приходили важные дядьки из штаб-квартиры Освободительного движения и говорили: это поступок, который имеет значение.

— А что мама сказала?

— Она на меня злилась. И точно не считала меня героем.

— Почему?

— Она-то не хотела, чтобы я бросал камни. Она хотела, чтобы я учил иврит. Она говорила: нам, как притесняемому меньшинству, надо знать язык угнетателя. Она хотела, чтобы я научился водить.

— Научился?

— Да, но экзамен не сдал.

— А это когда было?

— Через несколько лет. Мне уже было восемнадцать или девятнадцать. После того, как я вернулся из России.

— А ты ездил в Россию?

— Да, на лечение.

— От этого ранения?

— Ага. Сначала в Вифлеем, потом в Москву.

Я никак не могу взять в толк — Ибрахим Ибрахим сам-то понимает, что он говорит, или нет? Допустим, поездка в Россию была на самом деле. Тогда какое отношение имеет его теперешнее состояние к травме головы? Он говорит, что всегда был депрессивным, даже до этого выстрела в голову, так что я ничего не понимаю.

— А мать с тобой не ездила в Россию?

— Заплатили только за одного человека.

— То есть?

— За меня, за кого же еще?

— Нет. Я в смысле — кто оплатил поездку?

— А. Не знаю. Какой-то Палестинский фонд.

— Ты чувствовал, что тебе оказана честь?

— Да нет. Честь, которую мне оказали, означала, что я разочаровал маму. Что еще хуже, я снова огорчил её, когда меня подстрелили во второй раз.

— Снова резиновые пули?

— Нет, на сей раз они были настоящие. Но это не самое худшее.

— А что было самое худшее?

— То, что меня не убили. А теперь, с твоего разрешения, я пойду спать.

Ибрахим Ибрахим встает, молча кивает мне на прощание — этакий полупоклон и полуулыбка — и ковыляет к себе. В столовой осталась только Ассада Бенедикт. Сидит себе за этим липким столом и дожевывает свой бисквит. Она смотрит на меня и слабо улыбается.

— Таблетка, мне доктор дала, — она помогает.

— Вот и хорошо, — говорю я. — Доедай сладкое и иди спать.

— Правда помогает, — говорит она. — Она сделала меня мертвой.

Я в труппе Иерусалимского Междисциплинарного Театра и играю Гамлета в новой постановке трагедии, и у нас репетиция, и у нас все идет гладко, — единственное, в чем я не уверен, так это в призраке: или он реален, или он — все-таки игра моего воображения, или еще какая-то фигня, — но тут группа других актеров устраивает мятеж. Они свергли директора, переделали всю сцену и раздают откопированные листы с изменениями в пьесе. Тут оказывается, что мой Гамлет вообще молчит. По новой версии диалогов, у меня нет ни строчки. Я схожу с ума от ярости. Я ору и ношусь по сцене, пиная стулья и разбивая стекла, но все это — лишь эпизод в одном из актов комедии, и теперь я не могу понять: мой ничего не говорящий Гамлет и мой припадок ярости — это настоящее или тоже часть представления?

А сейчас я в публике, и сижу рядом с мужем Кармель, но он религиозен, а у нас вечер пятницы, и когда пьеса закончится, уже темно, и это значит, что нам надо сейчас ехать домой и осквернить Субботу. Но он вроде бы не возражает, что кажется мне странным. После того, как он уходит, представление продолжается, и в зале ко мне присоединяется Кармель. Она садится рядом со мной, и к ней подходят несколько поклонников, учтивых и сексуальных, и просят её телефон, но ей это не интересно, и она показывает на меня и говорит: «Вот мой жених». Но когда я обнимаю её, чтобы добавить правдоподобности, она осаживает меня и дает понять, что я — всего лишь её прикрытие.

Потом к нам приближается старик с черной бородой. Он толкает перед собой маленькую тележку. Он продает большие стальные ножницы — такими можно, например, резать колючую проволоку.

— Почём? — спрашиваю я.

— По два шекеля, — отвечает он.

Это очень дешево, но у меня в бумажнике только долларовые банкноты, и я даю ему два доллара, но потом понимаю, что при нынешнем-то курсе это намного больше, чем два шекеля, и спрашиваю сдачу, но он кладет эти два доллара в коробку на тележке и уходит. Я догоняю его и хватаю коробку, чтобы забрать один доллар, но все купюры фальшивые. На некоторых вместо Джорджа Вашингтона — Эзра Паунд [14] , на других — портрет Харпо Маркса, но я не могу найти ни одного настоящего доллара из тех, что я ему только что дал. Старик толкает свою тележку все быстрее, он выбегает из театра и скрывается в синагоге, что есть тут, поблизости, но когда я вбегаю туда, его уже нет. Там вокруг столика для кофе сидят несколько солдат и играют в нарды. Один из них говорит мне: «Слышишь этот гул? Он сводит мою жену с ума. Ты кого-нибудь клал в больницу?» И я отвечаю: «Нет, я работаю в больнице, но никого туда не клал. Я ухаживаю за теми, кто там уже есть». И он говорит: «Если ты родился с этим гулом, ты к нему привыкаешь. Если ты вырос у моря, шелест волн не беспокоит тебя».