Книга Параноики вопля Мертвого моря, страница 20 – Гилад Элбом

— Вы шутите, что ли? Иисус принял смерть ради вас. Надо быть сумасшедшим, чтобы в него не верить.

— Истинно так, — отвечает Преподобный Иоахим.

— Из чего следует неизбежное, — улыбается Иммануэль Себастьян, — а именно: я — сумасшедший.

— Но вы производите впечатление абсолютно нормального человека, — настаивает Преподобный Иоахим. — Глядя на вас, я с трудом верю в то, что у вас душевная болезнь.

— Но она у меня есть. Ее диагностировали. Меня поместили в клинику. Меня лечат.

— Ну, — говорит Преподобный Иоахим, — я просто говорю, что в это просто с трудом верится.

— Тогда, может быть, вам просто имеет смысл принять это на веру?

Иммануэль Себастьян никогда не был религиозен. Религиозный у нас Абе Гольдмил: он родился в строгой ортодоксальной семье. Он перестал молиться много лет назад, когда влюбился в Джули Стрэйн и принялся писать стихи, вместо того, чтобы каждый день ходить в Йесхиву [23] изучать Талмуд. Он просидел в своей комнате несколько лет, отказываясь выходить из дому, и писал сонеты, посвящая их Джули Стрэйн. Его родители послушали совета раввина и отправили его к нам. Доктор Химмельблау говорит, что один из симптомов его болезни — неспособность отличать Бога от его персональной богини. Еще она говорит, что одно из проявлений состояния Иммануэля Себастьяна — это садистское желание провоцировать и мучить людей, страдающих от внутреннего конфликта, именно поэтому он изводит Абе Гольдмила. Моя обязанность в этой связи заключается в том, чтобы я наблюдал за их поведением и сообщал о нем доктору Химмельблау в отчете. Ничего не упустить и не добавлять, не комментировать, не редактировать, чтобы она получила как можно больше сведений для того, чтобы решить, какие лекарства им нужно принимать.

Так что я снова сижу на посту сиделки за столом с твердой пластиковой крышкой и пытаюсь восстановить диалог между Иммануэлем Себастьяном и Абе Гольдмилом. Преподобный Иоахим уехал, все уже спят, по окнам все еще барабанит дождь. Я наливаю себе чаю и несу его к себе вместе с домашним печеньем, которое на днях принесла Оделия. У нас есть свои чашки и ложки (для персонала), и тарелки из стекла, и своя кухня с маленьким холодильником. Иногда, чаще всего по пятницам вечером, я ужинаю вместе с пациентами, просто чтобы показать им, что я не пытаюсь быть выше них. Но, как правило, я жду, пока они не улягутся, иду на кухню для персонала и делаю себе чай и что-нибудь пожевать.

Телефон: два коротких звонка. Наверное, дежурный врач.

— В блоке все хорошо?

— Все спокойно.

— Собираетесь домой?

— Не раньше, чем допишу отчет.

— Нам, возможно, понадобится ваша помощь, если вы не против немного задержаться. У нас новый больной-араб в блоке для буйных.

— Опять заключенный?

— Вообще-то там не все террористы.

— Да я знаю.

— Это женщина из Абу Гош.

— А там разве не все говорят на иврите?

— Говорят, но если мы побеседуем с ней на арабском, она сможет дать нам более полную информацию. Это не больше, чем на четверть часа.

— Хорошо.

Она вешает трубку. Её зовут доктор Каган, ей сорок с чем-то лет, она не замужем, симпатичная, вот почему ходят слухи (скорее всего, это просто злая болтовня), что она спит с медицинским представителем фармацевтических предприятий, которую раз в месяц посылают в больницы раздавать рекламные подарки и бесплатные образцы новейших лекарств. Медицинский представитель тоже очень ничего: высокая, худая, здоровые, великолепно ухоженные волосы, безупречная грудь (по всей видимости, искусственно увеличенная), безупречный загар (тоже, по всей видимости, искусственный). Медицинские представители всегда очень сексуальны. Иначе нельзя. Им надо распространять дорогие товары, и мне кажется, что бесплатные ручки и календари — не всегда достаточный аргумент, чтобы врач стал выписывать именно то, что требуется.

Что-то странное происходит. Я думал, все уже спят, но я слышу какой-то шум. Похоже на тяжелое дыхание. Слышно, как кто-то поворачивает дверную ручку. Это входная дверь? Они наконец-то до нас добрались? Вообще-то нападать на больницу смысла нет, но кто их знает. Вчера военные разрушили дом, где жили родители вроде бы члена Движения Исламского Сопротивления, заодно убив какую-то протестующую дуру из Америки, которая хотела своим телом преградить дорогу бульдозерам, так что сегодня все ждут обещанного отмщения. Я не думаю, что наши пациенты настолько важны, чтобы их выбрали в качестве цели, но как насчет сиделок? Да и потом — если их разозлить вконец, они будут убивать все, что будет в пределах ножевой атаки.

Теперь мне кажется, что открывается дверь, но не входная. Шаги. Кто-то, наверное, идет в туалет. Шаги приближаются. На пороге появляется Урия Эйнхорн.

— Ты что, спишь в бейсболке?

— Нет. Не сплю. Я ее только что надел.

— Зачем?

— На всякий случай.

— Протри очки, а то я могу точно сказать, что ты ел на завтрак.

— Я их утром протру.

— Почему ты не спишь?

— Я боюсь.

— Чего боишься?

— Арабов.

— Не говори глупостей. В больнице нет арабов.

— А Ибрахим Ибрахим?

— А что Ибрахим Ибрахим? Он не араб.

— Не араб?

— Нет, конечно. Кто бы взял его сюда, если бы он был арабом? Он такой же добрый еврей, как и все мы.

— Я подумал, Ибрахим — это арабское имя.

— Это прозвище.

— Точно?

— Совершенно точно. Даже если бы у нас были арабы, я уверен, они не стали бы тебя трогать. Они же не все террористы.

— Я знаю.

— Тогда иди спать. Тебе нечего бояться.

— А можно мне молока?

— Ты не видишь, что я пишу отчет?

— Я не могу уснуть.

— Если я тебе дам молока, ты пообещаешь лечь спать?

— Обещаю.

— Хорошо. Иди возьми синюю чашку.

Я встаю и иду на кухню для сотрудников. За мной идет Урия Эйнхорн со своей пластиковой чашкой в руках. Я наливаю ему полчашки, и он тут же выпивает. Он ставит пустую чашку в раковину — в их кухне — и идет за мной на пост сиделки.

— Что теперь?

— Ничего. Я хотел сказать спасибо и спокойной ночи.

— Пожалуйста. А теперь дай мне закончить отчет.

Снова этот шум. Что там творится? Если это их ответ на разрушенный дом и мертвого демонстранта, то они меня точно с ума сведут. Уже решайте: либо нападайте, либо сидите дома. Хотя простите. У вас же дом разрушили.