Книга Лучшая ночь для поездки в Китай, страница 9 – Дэвид Гилмор

— Откуда вы это знаете?

— Как я уже сказал, я когда-то жил здесь. Видите эту спальню вон там? Это спальня моей мамы. Она уже тоже умерла.

— Я пойду, — сказала женщина. — Не могу слишком долго быть на улице. Люди будут удивляться, зачем вы здесь торчите. Они могут даже позвонить в полицию.

Я слышал ее «клак, клак, клак» по дорожке, ведущей к дому; потом дверь открылась и закрылась. Я знал, что она наблюдает за мной, что стоит мне повернуть голову, и я увижу ее маленькое лицо в окне. Но я не стал смотреть. Это было бы похоже на признание вины. Я просто простоял достаточно долго, чтобы не быть пойманным, и потом ушел.

Что, если бы я действительно ограбил дом? Как бы это было — красться по старым комнатам, воздух словно темный бархат, заранее зная свой путь? Холл, семнадцать ступенек на второй этаж; моя старая спальня, ванная, комната матери, где по ночам она лежала на горке белых подушек, смотрела телевизор и курила сигареты. Ее дверь открыта. О, Роман, это ты.

Я взял такси до фамильного кладбища. Оно было закрыто, но я перелез через железную ограду с острыми шипами поверху. Никогда раньше не был здесь ночью. Снег лежал на могильных камнях тающими тусклыми шапками; здесь тоже было слышно, как журчит вода. В каменном коттедже на краю владения горел свет. Я медленно пошел по узкой, формой напоминающей косу дорожке в самое сердце кладбищенского двора. Ночь была сырой, облака мчались мимо луны, словно злые тетки. Слева от меня возвышался каменный монумент, маленькое надгробие, большой крест; я прошел еще сотню ярдов, и там он был, фамильный участок, имена умерших дядюшек, и моей бедной сестры, и моих отца и матери — все выгравированы на черном мраморе. Мать уже двадцать лет как умерла. С ее смерти прошло больше времени, чем то, которое мы провели вместе, пока она была жива. И все же какой близкой она кажется, какой живой. Красный шарф вокруг шеи, танцует в гостиной с чернокожим мужчиной; окна открыты настежь, соленый воздух дует с моря. Она прекрасно танцевала, и знала это. Ох уж эта музыка, глупые, дурацкие стишки, низкопробные вирши, которые она обожала. Роман, Роман, иди к нам, никто не смотрит. Слаксы закатаны, словно у сборщиков моллюсков, рубашка завязана на талии. Ты никогда не научишься танцевать, если не перестанешь быть таким застенчивым, черт. Танцует на ковре с чернокожим мужчиной в голубых штанах.

Я сказал плите черного мрамора:

— Мама, я должен вернуться туда.

Африканская музыка стихла.

— Просто отправляйся спать, дорогой. Тогда придет Санта-Клаус.

— Это не работает. Ты должна мне помочь.

Она танцевала снова, чернокожий мужчина улыбался, глядя на нее.

— Твоя мать танцует лучше, чем моя жена, — сказал он.

Я отозвался:

— Скажи мне, как мне туда попасть, мама. Скажи мне. Сделай для меня одну вещь. Я никогда больше тебя ни о чем не попрошу.

— Просто отправляйся спать, — сказала она. — Это просто. Иди спать. И оставь окно открытым. Ты всегда лучше спишь, когда открыто окно.

Перепрыгнув обратно через железную ограду, я заметил пару горящих фар в другом конце улицы. Я не двинулся; я знал, что они проедут здесь, что они остановятся.

— Что поделываете? — спросил он. Это был коп с грязными волосами. И до меня неожиданно дошло, что я уже видел этот автомобиль (его старомодные, скучные линии) сегодня ночью, когда выходил из дома, и потом снова, когда переходил улицу у кладбища.

Я сказал:

— Вы следите за мной.

— Не совсем.

— Вы следите.

Он вздохнул:

— Мы просто следим за тем, чтобы трудная ситуация не стала еще хуже.

— Что вы имеете в виду?

— Садитесь. Я отвезу вас домой.

Я обошел машину, сел, между нами лежала газета маленького формата. Мы медленно тронулись с места, щелкнули подфарники. На дороге никого не было; асфальт слабо мерцал пятнами то тут, то там.

Я сказал:

— Вы думаете, вам нужны подфарники в такое время ночи?

— Закон есть закон, — ответил он. Он извинялся или шутил? Вода журчала под колесами. Автомобиль пах словно маленький город. В противоположном направлении проехало такси, темнокожий водитель посмотрел на нас и прибавил газу. Мы повернули направо на Сент-Клер, направились к Спадина, проехали через тот зевающий парк, через мост, вокруг Каза-Лома и вниз, в Чайнатаун.

Он остановился у моего дома. Включил аварийные огни, повернулся ко мне. Но ничего не сказал.

Я спросил:

— Теперь я могу выйти?

— За вами есть кое-что, Роман. Я не могу совать нос в это дело. Но я суну.

— Совать нос во что?

— Вы вломились к мужчине в дом. Вы вломились на кладбище…

— Я не вламывался на кладбище.

— Как вы туда попали?

— Вы знаете как.

— Это — нарушение и проникновение. Я могу арестовать вас за это.

— Тогда почему не арестуете?

Он хихикнул:

— Я не боюсь газетчиков, Роман. Если бы боялся, я бы не мог делать свою работу.

— Понятно. Вы собираетесь меня арестовать?

Одно мгновение он смотрел вдоль улицы, словно увидел там что-то, у бара; потом, осознав, куда смотрит, повернулся обратно ко мне:

— Где вы его держите, Роман?

Я отправился к доктору Марвину Рикману. Это был стройный, красивый человек. Вы не могли бы назвать его возраст — может быть, пятьдесят, а может быть, шестьдесят. Он был доктор-шоумен; вы никогда не знали, кого встретите у него в приемной. Может быть, Рэнди Куэйда, Кристофера Пламмера, Брайана Деннехи, Сюзан Сэрандон, всех этих ребят, снимающих в городе кино, ожидающих в холле с историями болезни в руках. Отлично, мисс Сэрандон, вы уходите. Можно было услышать, как она говорит: «Привет, Марв» — веселым, профессиональным голосом; затем Марвин, прохладно, его отнюдь не прошибал пот от такого количества звезд вокруг: «Привет, Сюзан». И дверь затворялась. Это были просто бездельники, которые заставляли его обходить вокруг стойки, люди, которые думали, что они могут толпиться в его комнате ожидания. С них он брал тысячу долларов за прием, и не имело значения, в чем состояла суть визита — укол витамина В в задницу, больное горло или актер слишком высоко взлетел, чтобы помнить свою роль.

Когда дверь закрылась, я сказал:

— Мне нужны пилюли, Марв.

Он спросил:

— Как идут дела? — не поднимая глаз от моей истории болезни. Что-то записал в нее. Он был похож на судью. Вечно писал. Но и всегда слушал тоже.

Я сказал:

— Не могу вынести боли. Она оголила меня до самых костей.

— Полиция добилась каких-нибудь успехов?