Онлайн книга «Авиньонский квинтет. Себастьян, или Неодолимые страсти»
|
— Я не могу не злиться, — сказал он Обри, — потому что мне не нравится мое положение. А что бы вы сказали, если бы у вас не было своей собственной личности, если бы вас заставили играть всего-навсего эфирного, невесомого и фантастичного двойника? А? — Это лучше, чем быть созданием старого буяна a la Ibsen, — добродушно заметил Обри, которого бодрило предстоящее путешествие. — В конце концов, Сократ был всего лишь эфирным двойником Платона, он был не столько реальным, сколько правдивым, а потому невротичным — отсюда возбуждение, страхи и видения! Платон спас себя, передав все это Сократу. Он освободился от худшего, благодаря своему созданию. Надеюсь, вы тоже поможете мне. — Синестезия! [96] — Да. — Нас не поймут. — Чепуха! Вы будете появляться, не имея четких очертаний, как статуя в Дон Жуане, препятствуя действию и постепенно обретая символический вес из-за отсутствия личности в человеческом смысле. У вас будет роль не человека, а оракула. — Смысловое слово — базар? — Не совсем так. Те же звуки, но смысл другой. Больше ужимок, чем спермы, в речах? Значит, у нас речь о профессорах? — Точно. Первый приз будет ваш — ночной горшок на батарейках. — Я буду канонизированным профессором. — Веселее, Роб. С вами будет ваш роман! — Аминь! Они сидели рядом, но каждый думал о своем, словно слушал единственно для него звучащую музыку. Что же до Констанс, то теперь она как врач точно знала: с мужчинами всегда беда, и им не дано выразить словами немыслимую горечь смерти и разлуки. И любви, если хотите. Любви тоже. Кейд сидел, словно был сам по себе, и, наклонив голову, тщательно обрезал и полировал большие выпуклые ногти. Время от времени он широко улыбался и оглядывал всех, словно призывая прочитать его мысли. Сатклифф спросил: — Кстати, Обри, вам виден конец нашего мучительного tu quoque [97] — или это навсегда? — Считается, что Сократ провел свою последнюю ночь, мысленно произнося монолог, то есть наедине со своим голосом, если так можно выразиться. — Внутренним или внешним голосом? — Внутренний голос западный, а внешний — восточный. Ноумен [98] и феномен — реальность, вывернутая, как рукав, наизнанку. Это же ясно как день. Что вам не нравится? Лорд Гален забавлял себя тем, что пересматривал книги для записи предложений, упакованные в пластиковые пачки. В них были советы и требования от швейцарских измученных очень доверчивых супружеских пар. Он размышлял о браке будущего — Адам с большим багровым членом и сумчатая Ева… Si vous visitez Lisbon envoyez nous un godmichet! По-английски звучит лучше. «Если будете в Лиссабоне, пришлите нам фаллос». Хорошо было Робину шутить («У швейцарского любовника астероиды в белье и злая прическа!»), но теперь, когда война закончилась, надо становиться практичным и строить новое будущее. Его пары будут помазаны компьютерами и освящены голосами. Он слышал, как кто-то непонятно сказал в борделе: «Elle a des sphincters d'un archimandrite Grec!» [99] — и подумал, не может ли это иметь отношение к новым приспособлениям, которыми он владел и распространением которых занимался в свободное время исполнительный Кейд. Будущий брак был захватывающей темой («сосиска в тесте» — непочтительный Тоби со своими шуточками действовал ему на нервы). Лорду Галену не терпелось послужить будущим влюбленным. Его задевало за живое, когда над этим иронизировали люди, которые могли бы вести себя и поумнее, например Сатклифф: «Мои cher, это станет делом — reculer pour mieux enculer. [100] Мы будем спать с НСЗ, [101] причем сестры будут специально натренированы северными рыбаками на мелкокалиберное спаривание — стук-постук, и прелестный турникет срабатывает. Это будет называться соматотерапией». Тебя учил: хватайся за Природу живо, Потом иди к оргазму терпеливо. — Люди ужасно циничны, — напомнил себе лорд Гален. — Отсутствие любви и доброты внушает печаль! Блэнфорд в это время записывал военные стихи в блокнот: Кровавою молитвой подведя итог, Я фартук мясника забросил за порог, Решив забыть про свой курок, Ключ потерял, но запер на замок Все страсти, коим я подвел итог, Я слышал, как стучал в часах молоток, И в дверь колотил немой кулачок: Чок-чок-чок-чок-чок-чок Он думал: если хотя бы одно-два лета провести в мире и покое, то можно приняться за следующий роман, за жертвенную радость, запуск ракеты в будущее, за индийский роман. «А почему бы и нет? — примирительно отозвался эфирный двойник. — Если урожай добрый, а девушки красивые, то почему бы и нет?» — Вчера мы с Тоби целый вечер изучали всякие крики. Докричались до хрипоты, исполняя самые привередливые из своих жутких фантазий. Мы завывали и скрежетали, как собрание дервишей. Тоби изобразил первобытный крик всех народов, тогда как я продемонстрировал вой звериного царства, закончив схваткой собаки и кошки, отчего все наши швейцарские соседи на цыпочках вышли на балконы, не зная, вызывать «скорую помощь» или не вызывать. Но на этом мы не остановились и после прозы стали отыскивать звуки, которые могли бы дать представление об абстрактных сущностях, например о Магнитной Дыне; и от некоторых лопались швейцарские мозги. Когда я проснулся, у меня совсем не было голоса, пока я не выпил. А вечером они барабанили в нашу дверь и орали, угрожая вызвать полицию, если мы не угомонимся. Утром Тоби решил сменить фамилию, чтобы его называли мистер ОРЕПСОРП, но это всего лишь означает Просперо, только наоборот — правда, звучит как прозвище валлийца с аббревиатурной крайней плотью. Вот так мы попрощались с Женевой святочтимой памяти, с Женевой пустого фиглярства. В Авиньоне великаны будут ждать нас на вокзале. Все будет как прежде, едва весна перейдет в лето. Мы уберем книжки и будем заново сращивать сломанные косточки. Как однажды заметил Данте: |