Книга Прощай, Атлантида!, страница 52 – Владимир Шибаев

И Евграф дернул за покрывало. Оно съехало, и ахнувшая публика увидела бронзового монстра в виде бога торговли Меркурия, но отсидевшего пол века в турецкой зоне – с откляченной ногой, держащего впереди-вверху подобие руки, а в руке сияло что-то прекрасное и волшебное.

– Чего это? – испуганно спросил вице. – Оригинальное, однако.

– Это бог удачи меркур, бежит по делам губернии, – деловито пояснил Евграф, – изделие нашего выдающего скульптора эпохи, только кончившего здесь вчера гастроль. Сам не успел представить, срочно отъехал зарубежную Ниццу примерять к ихней ривьере монумент нашему кинорежиссерству в сто саженей. А это, – ткнул Евграф в поднятую и сияющую лапу монстра, – яйцо. Самого Фаберже яйцо в натуральном размере.

– Не вареном? – крикнул шутник из зала.

– Натурально. Стоит сколько никто даже не спрашивает, промышленность не проколется. Глядите, сияет. Это вам не рубиновые звезды. Два яйца американская старуха миллионерша отдавала только парой. Вот и взяли.

– А второе где? – подозрительно спросил и.о.

– В том то и сувенир, – довольный, хрюкнул Евграф. – Второе, где и положено ему быть – прошу заглянуть меркуру под круп, очень даже крепко сами подмотали проволокой, висит, где и положено, – и Евграф пригнулся и пригласил желающих убедиться в яйце. – Вот, взяли по случаю для возврата на родные просторы, тут и пригодилось. Поздравляем вас сердечно и живите же Вы вечно, – закончил он.

– И таких же этих снизу, – крикнул дурак из зала, кажется какой-то мелкий говнюк тохтамышский руководитель.

Плюнулись скрипом скрипки. Обнялись и крепко с минуту лобызались и тискались вице и красный, потный директор.

– Есть еще приветствия и подарки? – конфузливо вылез элекрический начальник.

– Вот еще, не знаю чего имениннице, – референт вынес и устаноновил на подиум крупный, с мелкий телеприемник, картонный короб.

– От кого? – строго спросил ведущий, а тетера с любопытства и некоторого ожесточения, опасаясь, что передарят не ей, выползла к ящику и начала ощупывать его руками, как в юности Павлова.

– Из банка прислали. От "Гудбанка".

Толпа шарахнулась, все отшатнулись. Бухгалтер окончательно, поняв это последнее, скрылся под стол. В зал беззвучно рухнула мертвенно-бледная тишина.

– Сапер какой есть? – напряженно спросил главный энергоначальник. – Кто в проводах бельмесит?

– Муля, руками не трогай, – панически завопил Павлов.

– А чем трогать? – наивно спросила тупая тетера.

Забегали, засуетились люди в униформе.

– Спокойствие, – возвестил электрик. – Вызван робот ищейка, о прошлый раз петарду внутрях модного именинника сыскал. Всем не шевелиться на местах, приборами не звенеть. Разрешается по стопке, не более.

К ящику вышел робот-ищейка. Это был майор Чумачемко. Он обнюхал ящик, обняв и встав на задние лапы, приложил к нему со всех сторон ухо, поводил над ним ладонями, закрыв глаза, и, вдруг, перекрестившись, со страшным криком: " Эх, пропадай, служба-дура!" рванул за заветную ленточку. Зал ахнул и рухнул на пол.

Створки короба раскрылись, и из него одна за другой стали выползать, а потом вылетать и кружить по залу, порхать и резвиться красивейшие черные, сиреневые и темно-зеленые бразильские траурники-бабочки. Их было, наверное, с полсотни или сотню, и чудилось, что ни на одной из них орнамент на крыльях не был природой повторен. Зал завореженно следил за вылетом летка.

– Красотина, – выдохнула тетера, – Куда этой Фаберже! Моль, только в размере. Шторы пожрут, – сообщила она в зал.

– Ну вот, – подвел итог происшествию ведущий. – А вы попрятались от своего счастья.

– Мы им к дню крылатый сифилис пошлем и кур с птичьей холерой, – крикнул перенесший страшные минуты вице и нервно захохотал.

Захохотал и зал, и задвигался.

– Танцы, – объявил ведущий. – Взаимные беседы-междусобойчики, фуршеты, кушанья, разносолы.

И празднество потащилось дальше. Трижды, ближе к его завершению, когда географ не бродил, тыкаясь в двери и пытаясь найти ориентацию в доме, а сидел напротив упавшего в свиное заливное бухгалтера, к нему подходили люди с одним вопросом. Подошел Павлов, тяжело сел рядом и, думая о другом, спросил:

– Вы, Арсений Фомич, домой по-родственному не езжайте. Как свой, как бы. Где будете, поближе к запретному плоду, или как обычный пока рядовой гость?

– Подальше, как обычный, – подтвердил географ.

– Тогда вот Вам схема-планчик дома и Ваша комната. Там уж все готово будет к двум ночи, – и протянул так необходимую Арсению ксерированную бумажку с крестиком. – Извините, – добавил, отводя глаза, – не могу уделить Вам пока должного внимания, завертелся дьявольски.

Географ отнекнулся, что, мол, он не слишком крупная птица и рад посидеть тихонько с приличным человеком, и кивнул на рухнувшего в заливное бухгалтера. И только поднялся в какой-то момент, чтобы незаметно шмыгнуть во внутренние покои, как подсел к нему Колин Альберт, ногой отодвинул кресло с бухгалтером, так, что оно вместе с поклажей рухнуло навзничь, и сухо спросил:

– В каком номере ночуете?

– А Вам что за дело? – нелюбезно встретил вопрос географ и поглядел на суетящихся возле бухгалтера официантов.

– Вы пока фигурируете, как живой. Забочусь, – щелкнул челюстями совладелец бюро.

– Желаете подсказать безопасное место ночлега?

– Из помещения не суйтесь, во избежание, – поднялся строевик, скривив желваки.

И, уже сунувшись в коридор, лицо в лицо ткнулся Полозков в гадателя ГКЧП, язвительного старикашку.

– А, Вы! – опешил Арсений.

– Искал на кухне вырезочку, – сморозил сухонький свидетель звезд. – Стибрить желание лелеял. А Вы что-с тревожились? Идемте-ка, я что Вам скажу.

И, усевшись рядом, заявил:

– Выгоняют. На ночь ни крова, ни транспорта. Вот как у нас с неудобными исследователями политтехнологами и чревовещателями. Так что гонят меня из теплой фатеры в ветреные дали. Как странника пилигрима, проходимца Всея Руси.

При этих словах Арсений заметно вздрогнул.

– Не приютите в своей коечке, на задах? Я безопасен. Ну, так и думал, извиняюсь за неловкое. Тогда, давайте, Вы здесь заместо меня. Оставайтесь за главного, провидца и толкователя снов.

– Вы тоже, что ли, патером числились у мадемуазель Клодетты?

– Злые Вы, молодые, над стариками потешаться.

– Так оставьте за себя кого посноровистей, этих… Альберт Артурычей.

– Это шавки, – тихо и спокойно ответил гадатель. – Бультерьеры. Разве они в серьезное гожи? В серьезное да стремное лихие нужны, с мозгом. Навроде Вас. С простреленной мечтой. Навроде кто за других, кого не надо, сдохнуть готов. Кадровый голод слабо сказано. А эти – мастифы. Вы себя берегите, – напутствовал, поднимаясь, планетарный блуждатель, – а то звезды об Вас переживают. А когда сцепляются мастифы с койотами, да шакалы с гиенами и начнут грызть друг другу жилы и рвать глотки за кусок тухлой оленины или просто из злобы – кто выживет и кто останется возле звезд, пересчитывать и проверять на перекличке их строй – небольшой сверчок, вовремя влезший на свой шесток. Потому что помимо зубов у него есть голос, заливистый стрекот, который слышен и тем, кто забрался высоко и глядит далеко. Тем, кто мировой держит порядок, напару с прозорливцами небес. А Вы зачем, смею спросить, Арсений Фомич, после митинга стихийно потащились за отчаянным человеком мужиком Гафоновым и имели с ним беседу? Да можете хоть и не отвечать. Он, ведь, странная фурия, этот Гафонов.