Книга Рыжий, страница 19 – Джеймс Патрик Данливи

— Не волнуйся, моя дорогая Крис.

Она встает, демонстрируя свои хорошенькие ножки, и наливает молоко в кувшин. Будем пить какао с печеньем.

В час ночи, перед тем как уйти, он признался ей, что она ему очень нравится. Милая девочка. Но, дорогая Крис, у меня тоже есть проблемы. Я думаю, бумажки задушат меня насмерть. Счета приходят до завтрака, а мне хотелось бы сначала поесть. Как же ты дошел до такой жизни, Себастьян? Просчет, милая Крис, и психологическая несовместимость.

На прощание он поцеловал ее руку. И ушел в ночь. Вдоль канала, считая шлюзы и пенящиеся водопады.

Версия была такова — я опоздал на последний трамвай, Мэрион, хотя бежал за ним по улице Нассау изо всех сил, но так и не догнал. Я сейчас не в форме, так что бег сейчас не для меня. Поэтому я возвратился обратно и зашел к Уинтлегтону. Славный парень, и к тому же здорово мне помогает, например, в том, что касается права договоров. Лжец. Я чувствую, когда ты лжешь.

Мэрион, но что же мне тогда остается говорить?

По вечерам он и Крис подолгу гуляли, а однажды в пятницу, в день ее получки, отправились в «Графтон Синема» и поужинали на верхнем этаже в приятном полумраке у открытых настежь средневековых окон. Как там было спокойно и уютно и насколько лучше, чем дома! Крис категорически настаивала на том, что платит она. Но я не хотел, чтобы у нее сложилось превратное впечатление, что мне это безразлично. А потом мы гуляли вдоль каналов и по мосту, построенному над шлюзами, дошли до самого Рингсенда, за которым заканчивался Дублин. И все было залито тьмой.

В одиннадцать он отправился на трамвае домой. С Крис он попрощался на остановке. Мэрион на хромоногом стуле. Отрывает взгляд от журнала «Спутник», который ему подарил парикмахер. По ее лицу видно, что она обрадовалась его приходу. Но я ничего не могу выдавить из себя, кроме банальных, бессмысленных словечек. А она спрашивает, не угостить ли его теплым молоком с сахаром. Ладно. Они поговорили об Америке и особняках.

Когда они поднялись наверх, он заметил цветы на тумбочке возле постели. Мэрион раздевается перед крохотным зеркалом. Причесывается. Жалобным голосом произносит его имя.

— Себастьян?

— Да?

— Себастьян.

Медлит, поглядывая в трюмо, задумчиво проводит гребнем по халату.

— Себастьян, что с нами происходит?

На мгновение он замирает от страха, а затем сворачивается в постели клубком. Медленно натягивает на себя простыню.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Не знаю даже. Но что-то происходит. Мы не разговариваем друг с другом. Я тебя почти не вижу.

— Не видишь меня? Ну вот уж неправда.

— Ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду.

— Что?

— Ты как будто уже не со мной. Я чувствую себя брошенной.

— Это только до экзаменов.

— Я знаю, но ты приходишь домой так поздно.

У Себастьяна замирает сердце.

— Конечно, тебе нужно учиться, но когда я с тобой, ты как бы не замечаешь меня.

— Что ты имеешь в виду?

— Ты не реагируешь на мое присутствие, как будто бы ты никогда меня не любил.

— Чепуха.

— Не смейся надо мной, Себастьян, у меня, как и у тебя, есть гордость. Я не могу перестать быть англичанкой. И не могу не чувствовать себя всеми покинутой и не ощущать по ночам свое одиночество. Я не могу больше спорить и ссориться. Что будет с нами и Фелисити? Неужели твой отец нам не поможет?

— Я не могу просить его о помощи, пока мы действительно не попадем в безвыходное положение.

— Но он же богатый.

— Я не могу.

— Но ты должен. Я не буду возражать, если иногда ты будешь уходить погулять и даже если ты немного выпьешь, но я бы предпочла, чтобы ты занимался дома. После шести ты волен располагать собой. Раньше ты так и делал. И как бы мне хотелось, чтобы мы были чуточку счастливее, когда остаемся наедине. Больше я уже ни о чем не прошу. Только об этом.

— Это тяжелое бремя.

— Но именно ты должен нести его. Ведь я провожу в этой кошмарной квартире день за днем и ничего не вижу, кроме этих сырых, отвратительных стен. Вот если бы мы могли хоть на несколько дней уехать за город, чтобы полюбоваться зелеными лугами и почувствовать себя в безопасности, а не прятаться в кухне за дверью в смертельном страхе из-за этого ужасного Скалли. Он заходил вчера вечером.

— Что ты ему сказала?

— Чтобы он поговорил с тобой.

— Фу ты!

— Не могла же я его просто выгнать. Думаю, он был навеселе. У меня даже хватило мужества сказать ему, что дверной молоточек следовало бы отполировать. У него есть повод заходить сюда столько раз, сколько ему вздумается. Он вызывает у меня отвращение. Особенно мне не нравятся его глаза. Беспринципный тип. Я даже написала отцу. Но ты же знаешь, как трудно им сейчас приходится.

— Отлично знаю.

— Это и в самом деле так. Хотя ты в это и не веришь. Если бы родители могли, они бы обязательно нам помогли.

Он перекатился на свою половину и уткнулся носом в подушку. Мэрион выключила свет. Забралась под одеяло. Скрип проржавевших пружин. Темнота захлестывает его, как море. Ложе печали. Попросить бы этот черный отлив унести меня прочь, чтобы я, коленопреклоненный, помолился в морской пучине.

Неожиданно он проснулся. Перепуганный, в испарине. Мэрион, рыдая, прижимается к нему. Он чувствует, как у нее колотится сердце. Она заходится в плаче. Меня одолевают угрызения совести и навязчивые образы. Дублин представляется мне головкой швейцарского сыра, и я несусь по улицам, обливаясь слезами. В дверях домов прямо на глазах уменьшаются в размерах дети. По канавам стекает свиная кровь. Зимний холод.

Утром они не разговаривали друг с другом. Себастьян разогрел превратившийся в студень суп, размочил в нем хлеб и выпил чашку чая. Ненавижу страх. Ненавижу мою собственную ненависть. Убить бы и убежать. Бедняжка Мэрион. Никогда еще мне не было так тоскливо. Потому что я осознаю бессмысленность всего, что со мной происходит. Я бы хотел обзавестись собственностью. Я бы хотел, чтобы мы выбрались из всего этого ужаса. И убрались бы куда подальше из этой проклятой страны, которую я ненавижу всеми фибрами своей души. Проломить бы кочергой череп господину Скалли! Меня одолевает тоска из-за протекающего потолка, загаженного линолеума, Мэрион и ее стоптанных туфель, чулок, трусиков, грудей, костлявой задницы и коробок из-под апельсинов. Отвратительный запах жира и забрызганных спермой полотенец. Какая нелепость! Два года в Ирландии, этом усохшем соске на холодной груди Атлантики. Страна дерьма. По ночам пьяницы с криком падают в сточные канавы, их пронзительный свист раздается в безлюдных полях и торфяниках — прибежищах педерастов. Коровьими глазами они пялятся из-за зарослей крапивы, пересчитывая, как змеи, стебельки трав и выжидая, кто из них сдохнет первым. Сорвавшиеся с цепи чудовища, издающие по ночам вопли в темных норах. А я? Я думаю, что я их отец. Я брожу по закоулкам, призывая их вести праведную жизнь и не позволять детям смотреть, как бык покрывает корову. Я умащиваю благовониями их серебряные струи; с круглых башен доносятся мои горестные стенания. Я привожу семена из Айовы и омолаживаю их пастбища. Я есмь. Я знаю, что я — Хранитель Книги Кельтов, Звонарь Великого Колокола, Король Тары, принц Запада и наследник Арранских островов. Говорю же вам, толпе глупых выродков, что я — Отец, придающий сладость сену и увлажняющий землю, отец, добавляющий поташ к корням, всемирный рассказчик. Я сошел с кораблей викингов. Я оплодотворяю особ королевской крови. Я король — лудильщик, исполняющий козлиный танец на Сахарной Голове и фокстрот на улицах Черчивина. Себастьян, вечный турист, Дэнджерфилд.