Книга Сан-Ремо-Драйв, страница 43 – Лесли Эпстайн

Но Марша смотрела в свою вазу с салатом, на латук, на грецкие орехи, на желтый желток.

— У меня был трудный день, — сказала она, не поднимая глаз. — Идите наверх. Вы действуете мне на нервы.

— Давайте. Марш. Налягте на книги.

Майкл:

— Это подло. Это нечестно. Мы уже сделали уроки.

— Я выучил все, что нужно, — присоединился Эдуард. — Спросите меня. Спросите про доктора Маулану Керенгу.

— О, Господи, — простонала Марша. — И я должна это слушать?

— Да, мама, должна! Мы все должны уважать культуру афроамериканцев.

— И всех народов, — добавил брат.

Марша уронила вилку на стол.

— Ты только послушай, Ричард. Ты слышишь? Мы растим людей-попугаев.

Майкл выпрямился, выпятил грудь.

— Маулана Каренга был блестящим профессором, он был огорчен беспорядками в Уоттсе… [93]

— Это здесь, — сказал Эдуард. — Вот почему этот фестиваль особо значим для всех нас, граждан Лос-Анджелеса.

— …Он решил, что афроамериканцам нужен фестиваль, как дань их культуре и традициям.

— Это Кванза, что значит: первые плоды урожая, духовное празднование единства и общности народа.

Очередь Майкла:

— Семь дней Кванзы мы начинаем отмечать двадцать шестого декабря. Первый день — Умоджа, или единство, о чем гласит африканская пословица: «Я есть, потому что есть мы». Второй день…

— Я, — сказал Эдуард. — Второй день — Куджичагулия, или самоопределение…

— Куджичагулия! — Марша с силой опустила бокал на стол. Он не разбился, но вино разлилось по полировке.

— Сейчас принесу полотенце, — сказал я.

За спиной у меня, нараспев, как декламируют дети, Майкл произнес:

— Уджима — это означает: коллективный труд и коллективная ответственность.

В кухне я сдернул с крюка полотенце. И остановился. Наверное, надеялся услышать смех, насмешливый возглас Марши или шмыганье носом, как после капель, и тявкающий хохоток мальчиков. Ни звука. Я прислонился к бачку с охлажденной водой, который изверг из нутра воздушную пробку. Кольнуло в виске, и я подумал: уж не передалась ли мне по воздуху, как инфекция, мигрень Марши. Освещение бассейна было включено, и сам бассейн выглядел из окна кухни как камень бирюзы в оправе. Да, такими торговали навахо на обочине шоссе, наряду с одеялами и перфокартами, и было это, когда мы с Маршей ехали забирать ребят. С полотенцем через плечо, как официант, я толкнул дверь в столовую.

Марша сидела, опустив голову на руки, и позвонки у нее на шее выступили, как у скульптуры Кете Кольвиц «Голодная женщина». Мальчики еще декламировали, но самодовольные улыбки уже исчезли. Вид у них был такой, как будто они очутились пленниками взбесившейся карусели. В голосе Майкла слышались исступленные нотки:

— Цвета Кванзы. Цвета: Черный, Красный и Зеленый. Черный — это лицо нашего народа…

— Красный — цвет пролитой народом крови…

— Зеленый — надежда нашей родины.

— Нашего народа, нашей родины. — Марша тихо повторяла последние слова каждой фразы. Когда я вошел, она подняла голову. — Вот как наши дети готовятся к Рождеству в школах Калифорнии. Умоджа! Куджича-фурыча! Почему не пляшут вокруг дерева, как друиды?

Я бросил полотенце на винную лужу и стал промокать.

— Зачем столько пены? Это всего лишь рождественские реверансы. Жест в сторону плюрализма.

— Плюрализма? Так они это называют? Это — возвращение к язычеству.

— А что это такое? — спросил Майкл. — Язычество?

Марша:

— Отсутствие веры в Бога. Или вера во многих богов — богов в камнях, в деревьях, в листьях… да кто их знает — в гудении холодильника…

— Как дядя Барти верит, — сказал Эдуард. Оба засмеялись.

Марша набросилась на них.

— Вы надо мной шутите? Как вы смеете? Там, откуда вы пришли, верят в шаманов. В шаманов с погремушками. От этого мы и хотели вас спасти.

— Не надо, Марша, — сказал я. — Это лишнее.

— Послушайте меня, дети. — Она отодвинулась от стола вместе со стулом. — Я не из Лос-Анджелеса. Уоттс, все эти беспорядки и злоба ко мне не имеют никакого отношения. В вашем возрасте, вы знаете, где я жила?

— В Сент-Луисе, Миссури, — сказал Майкл.

— Правильно. В лучшем районе Сент-Луиса. И тогда на Рождество мы ставили спектакль. Один год я была волхвом, один — пастухом, а один год — Девой Марией. Вы понимаете? «Где родившийся Царь Иудейский? Ибо мы видели звезду Его на востоке и пришли поклониться Ему». И волхвы шли за звездой, и пастухи шли за звездой и пришли в Вифлеем; а там — ясли. Вы знаете, что это такое, мои мальчики?

— Это куда малышей сдают? — высказался Эдуард, но тихо, чтобы не услышала мать.

— Это не хлев, — продолжала она, — как многие думают, а корыто в хлеву, из которого едят животные. И младенец Иисус лежал там в пеленках, потому что для этой бедной семьи не было места в гостинице. Представьте, дорогие, как преображались наши зрители в Сент-Луисе. Мерцает звезда, идут бородатые волхвы с дарами, и животные — один год у нас была живая овца, а чаще школьники на четвереньках, картонные свиньи и картонные коровы. Какие милые коровы! С благородными мордами! Да, возможно, Барти знает истину: в неразумных животных есть искра Божья. Вот почему они преклонили мосластые колени, и волхвы преклонили, и пастухи — при виде моего младенца и при виде меня. — Она подняла лицо, ее очки блеснули. — Мне было одиннадцать лет. Одиннадцать.

Наступило молчание. Я подумал о том, что христианство мощью своих символов вытеснило другие религии, от кровавой ацтекской до зороастризма, где свет борется с тьмой.

— Не плачь, — это сказал Майкл. Он сам сморщился от сочувствия к плачущей матери.

— Не надо. Пожалуйста, не надо, — упрашивал Эдуард.

— Мы должны радоваться, — закричал Майкл. — Я рад. Слышишь? Я выиграл у него оба сета!

— Не выиграл! — завопил Эдуард. — Ты жульничал. Мам, смотри! Я тебе покажу!

Он выхватил ракетку из спортивной сумки и вскочил с ней на стул.

— Нельзя заступать за линию. Пока не ударил по мячу. А этот жулик так и делает. Смотри, как жулик подает.

С этими словами Эдуард вскинул левую руку, подбрасывая воображаемый мяч, и ракетка, описав дугу, угодила прямо в центр хрустальной люстры.

Марша издала пронзительный вопль.

— Ой! Ой! — закричал Майкл. Он молнией вылетел из комнаты и взбежал по лестнице.