Книга Шпана, страница 29 – Пьер Паоло Пазолини

Смазливой девице на вид было лет двадцать; из глубокого выреза короткой ночной рубашки вылезают округлые груди, волосы растрепаны, глаза припухли со сна. Завидя гостей, она спешно юркнула за драную ширму, стоявшую посреди прихожей.

Синьор Антонио вошел, прислонил мешок к ширме и громко позвал:

— На-адя!

На зов никто не откликнулся, но из-за стенки послышалось женское шушуканье в три или четыре голоса.

И верно, подумал Кудрявый, их там у него целое племя.

— Надя! — повторил еще громче синьор Антонио.

Шушуканье тоже усилилось, потом опять появилась старшая дочь, в той же обтягивающей рубашонке, но уже в туфлях, и причесанная.

— Знакомься, мои друзья, — представил старик.

Надя подошла, робко улыбаясь, одной рукой прикрывая грудь, другую протягивая им. Пальчики тоненькие, беленькие и нежные, как масло, — у друзей аж дух перехватило.

— Клаудио Мастракка, — отрекомендовался Кудрявый, пожимая теплую ладошку.

— Альфредо Де Марци, — рявкнул Плут, покраснев и возбужденно блестя глазами.

Девушка была смущена до слез. Минуты две они все топтались в прихожей и молча глядели друг на друга.

— Прошу, — пригласил наконец синьор Антонио и отдернул занавеску, прикрывавшую вход в кухню.

Там, между плитой, буфетом и четырьмя табуретками каким-то чудом поместилась койка, на которой спали валетом две разрумянившиеся во сне девчонки, завернувшись в латанные — перелатанные, серые от стирки простыни. Кухонный стол был заставлен грязной посудой. Разбуженная светом стая мух взметнулась, закружилась, зажужжала, будто в жаркий полдень.

Надя вошла последней и, скромно потупясь, остановилась у двери.

— Грязи-то развезли! — заметил старик. — В этом доме одна работница другой лучше!

— Поглядел бы ты, что у нас делается! хохотнул Плут, подбадривая старика, как будто они были сверстники.

Кудрявый понимающе улыбнулся. Тогда Плут продолжал с присущим ему сарказмом, как будто ораторствовал в баре “Кинжал”:

— В кухне у нас настоящий срач, а в спальню только свиней пускать!

При этих словах синьор Антонио неожиданно выскочил в переднюю, приволок оттуда мешок с цветной капустой и с довольным видом затолкал его под раковину.

— Я бы до Рождества такую кучу не перетаскал, — объяснил он дочери. — Спасибо, ребята подсобили.

Надина улыбка мгновенно померкла, подбородок задрожал, и девушка отвернулась к стене, чтобы скрыть набежавшие слезы.

— Ну вот еще! — добродушно пожурил ее Плут. — Есть из-за чего плакать!

Но та словно только и ожидала этой фразы, чтобы разразиться горькими рыданиями. В мгновение ока вскочила и скрылась за ширмой.

— Дура ненормальная! — послышался оттуда другой женский голос.

— То жена моя, — сообщил синьор Антонио.

Через минуту на кухне появилась хозяйка дома, синьора Адриана, тоже в ночной рубашке, но тщательно причесанная, из пучка на затылке торчали шпильки, а груди выпирали из рубашки, как кочаны из мешка.

А мать-то еще получше дочек будет, отметил про себя Кудрявый. Женщина ворвалась на кухню, бурля гневом и продолжая начатый за ширмой монолог:

— Я говорю, дура ненормальная! Нашла из — за чего слезы лить, видали такую? Жить-то надо, правда? Времена нынче тяжелые. И чего ей не хватает, этой дурехе, уж и не знаю!

Она умолкла, немного успокоилась и остановила взгляд на двух оборванцах, которые изволили пожаловать к ней в гости.

— Знакомься, мои друзья, — повторил старик.

— Очень приятно. — Женщина чуть сдвинула брови: должно быть, ей с трудом давался светский тон.

— Клаудио Мастракка, — привстал Кудрявый.

— Альфредо Де Марци, — вторил ему Плут.

Закончив ритуал знакомства, хозяйка вернулась к взволновавшей ее теме:

— Вы видали, чтоб двадцатилетняя дылда ревела, как соплячка? Да из-за чего? Из-за какой-то цветной капусты! — Она гневно вскинула голову, подбоченилась, сверкнула глазами, как будто бросая вызов мужской аудитории, и тут же повернулась к двери. — Надя!.. Слышь, Надя!

От ее криков проснулись спавшие валетом девчонки и с любопытством уставились на пришедших. Надя вернулась, все еще робея и утирая ладонью влажные глаза. Она смущенно улыбнулась гостям, как бы извиняясь за свое глупое поведение и прося не обращать на нее внимания.

— Дура! — повторила мать все тем же вызывающим тоном. — Есть чего стыдиться!

— А мы, что ль, не воруем? — снова попытался разрядить обстановку деликатный Плут. — Еще как воруем! У нас ведь тоже работы нету!

— Ничего удивительного, — подхватил Кудрявый. — Все воруют — кто больше, кто меньше.

От таких утешений бедная девушка чуть было снова не ударилась в слезы. Но, к счастью, в этот момент вошла другая сестра, лет восемнадцати. Она принарядилась ради гостей — надела хорошее платье из черного шелка, даже губы подкрасила и теперь явно рассчитывала сразить всех своим появлением.

— Познакомься с моими друзьями, — в третий раз завел церемонии старик. — Славные ребята… А это моя вторая дочь.

— Лючан-на! — протянула та, вытягивая губки, как девушка с обложки журнала.

— Клаудио Мастракка.

— Альфредо Де Марци.

— Оч-чень приятно, — пропела Лючана, отбрасывая со лба волосы.

— И нам! — в один голос гаркнули Кудрявый с Плутом и приосанились как петухи.

Немного погодя явилась третья дочь, вся прыщавая, волосы завязаны лентой. Она постеснялась входить на кухню и уставилась на гостей с порога.

Да, эта третья была совсем еще соплячка; из — под чистенькой, в цветочек рубашки выглядывали ножки-палочки. Мать, окинув ее взглядом, продолжила свой всем уже порядком надоевший монолог. Говорила она с такой глубокой убежденностью, что хоть сейчас на трибуну.

— Вы совершенно правы, синьора, — горячо поддержал ее Плут, когда она умолкла. — Это в порядке вещей!

Однако источник его горячности заключался не в правоте хозяйкиных слов, а в той молочной ферме, что маячила у него перед глазами.

— Чем бы вас угостить? — сменил тему синьор Антонио. — Может, кофе выпьете?

— Да не хлопочите, синьор Антонио! — застеснялся Кудрявый.

Плут же при упоминании о кофе заметно оживился.

— К чему такое беспокойство? — добавил Кудрявый и вдруг озорно улыбнулся, словно бы подшучивая над собой и своим приятелем, таким же голодным оборванцем.

Синьор Антонио сделал вид, что не заметил, как переглянулись при слове “кофе” мать, старшие и даже младшие дочери. Он, видно, вошел в роль гостеприимного хозяина и продолжал настаивать: