Книга Прощай, зеленая Пряжка, страница 41 – Михаил Чулаки

А инсулин — инсулин все же задерживает развитие. Не всегда, конечно. Но все же в нем самый большой шанс. Значит, надо шанс использовать, ведь так? А что против инсулина? Да, тяжелое лечение. Да, от него полнеют. Так неужели, если Вера пополнеет, если убудет от ее красоты, она перестанет быть дорога Виталию?! Начать инсулин — это значит посмотреть правде в глаза. Пусть тяжелой правде. А удовольствоваться теперешним улучшением, выписать — это трусливо спрятать голову и понадеяться на авось.

Капитолина Харитоновна допила чай и принялась за работу: стала рассматривать список больных по палатам. Список этот велся на куске пластика, так что было очень удобно: написанные карандашом фамилии легко стирались, и при частых довольно переселениях больных не нужно было переписывать весь.

— Та-ак, значит, Сахарову я пишу в инсулиновую, так?

— Да-да, конечно.

— Где она у вас? Не вижу. А, уже вывели в четвертую. Ну в четвертую мы ее вернем после инсулина. А чего у вас Пугачева в первой? Разве у нее строгий надзор?

— Нет. Просто шумит часто по ночам, с Либих задирается. А так сестры смотрят, ночью не выпускают.

— Нет, Виталий Сергеевич, это не годится! Если кто придет посмотрит списки: Пугачева в надзорке и Пугачева ходит за обедом! Это неприлично.

— Пусть ходит. Ей полезно размяться.

— Я же не против! Но не надо ее держать в первой. Давайте так: положим в коридоре недалеко от первой: и не будет в палате, и на глазах сестры, если начнет шуметь ночью! Кто там еще из ваших? Меньшикова.

— Она сама туда просится, в других боится.

— Какая-то она бесперспективная. Виталий Сергеевич. Или надо ее в конце концов как-то выписывать, или в Кащенко, если совсем хроническая.

В больнице Кащенко, за городом, лежали хроники.

— Так уж несколько раз вроде лучше, двигаем к выписке — и опять. У нее бред никогда не проходит, только приглушается.

— Все-таки попробуйте еще, жалко в Кащенко. Может быть, сменить лекарство? На трифтазине она не пойдет?

— Попробовать можно.

— Попробуйте, Виталий Сергеевич, попробуйте. Прокопович… Это у которой бред против матери?

— Не бред, у нее личностное. Я ее в первые дни подержал, теперь выведу.

— Вот видите! Сразу у нас надзорка расчистится. Надо активнее, Виталий Сергеевич. А если бы я не стала смотреть сейчас? Особенно с Пугачевой: ходит за обедом и лежит в надзорке! Да за это нам любая комиссия!

Зазвонил телефон.

— Да? Слушаю!.. Виталий Сергеевич, это из проходной, там мать вашей Прокопович просится. Легка на помине.

— Пусть идет.

— Разбалуем мы их. Надо чтобы ходили в приемные часы! — И в трубку: — Пропустите уж.

Виталий обреченно вышел к матери Прокопович.

Конечно, плохое отношение Прокопович к матери было болезненным, чего стоили одни рассуждения о том, что и работать она не может из-за того, что мать ее давит! Но в то же время и мамаша ее не клад, пожалуй, Виталий не встречал женщины более нудной. Нудность пропитывала ее, так что самые обычные фразы в ее устах наводили тоску. Даже когда она не плакала, выражение ее лица осыпалось плачущим.

— Виталий Сергеевич, дорогой, на вас только и надежда. Только на вас! Подумайте, она вчера на посещении ко мне не вышла!

— Я же вас сразу предупреждал, что пока вам лучше не настаивать. Своими попытками вы только раздражаете ее. Поймите, она больна, а при болезни уговорами не поможешь.

— Но как же так? Ну болезнь. Но я же мать!

— Болезнь не делает исключения для родственников.

— Конечно. Но ведь совсем не вышла к матери! Я пришла, принесла, а она не вышла.

— Я же вам объясняю, — терпеливо повторил Виталий, — это потому, что она больна. И если у вас нет других дел ко мне…

— Виталий Сергеевич, дорогой, голубчик! Позовите ее! Пусть при вас! Я с ней поговорю! Я ей скажу!

— Сколько ж вам объяснять: вы ее только раздражаете сейчас.

— Ну как же так? При вас! Она же вас уважает! Вы ей тоже скажете! Господи, с нею и здоровому терпения не хватает!

— Хорошо, я ее спрошу. Но если не захочет, вы сразу уйдете.

— Спасибо, Виталий Сергеевич, спасибо, голубчик! Я только на вас надеюсь!

Виталий зашел в ординаторскую и позвонил оттуда сестрам, чтобы привели Прокопович. Оказалось, она в саду. Ну вот, гонять за нею кого-нибудь в сад из-за нудной мамаши!

— Значит, приведите из сада, — приказал он холодно.

Могли бы и не говорить ему про сад: раз он просит, надо без лишних разговоров привести.

Прокопович вошла в тамбур, на мать не взглянула, сразу подошла к Виталию.

— Женечка! — вскрикнула мать. — Это же я! Что же ты?

Прокопович не обернулась.

— Я так и знала, Виталий Сергеевич, что из-за нее. Хорошо гуляла, погода сегодня, вдруг уводят. Даже прогулку должна испортить, даже погоду! И чего ходит? Ключ, небось, не отдает! Пусть ключ отдаст. И напрасно ходит, все равно говорить не буду! Так и знала, что придет, так и знала, что весь день испортит! Я вам написала Виталий Сергеевич. Вам, а не ей. И если еще придет, вы меня не зовите, перечитайте письмо и все. Вот. И я пойду, хорошо?

Виталий кивнул сопровождавшей Прокопович симпатичной Алле.

— Женечка! — крикнула вдогонку мать.

Та не обернулась. Захлопнулась дверь.

— Вот так. Я же вам говорил!

— Что же это, Виталий Сергеевич?! Как же?!

— Я же вам объясняю: болезнь.

— А что она пишет? Покажите, что она пишет!

— Сейчас прочитаю, подождите. Это все-таки мне написано.

— Но как же! Я же мать!

— Сначала я прочитаю.

Крупные буквы, энергичные. Видно, что написано разом, в порыве.

«К ней я больше не выйду. Я выйду отсюда сама или вообще не выйду. Мне надоело жить с людьми и быть отгороженной от них стеной и говорить с ними на разных языках. Все мои лучшие дела, к которым она прикасается, на которые трачу свои силы — она портит. Я человек, я взрослый самостоятельный человек. А не даешь мне той любви, которая нужна мне для жизни и борьбы, то и уходи от меня. А не уходишь, так я сама уйду. К ней я больше не выйду. Все. Когда я выйду отсюда из больницы одна, весь мир мне покажется в новом радостном гнете. Дышать будет легче. Пора наконец оборвать эту зарвавшуюся женщину и дать ей отпор, человеку, который ни разу за свою жизнь волю не проявил, во всем жизненном своем пути положился на «тетю Катю». Ни разу я не слышала от нее доброго слова о других людях, кроме как восхваление этой пресловутой «тети Кати». А я знаю, что люди могут быть и плохие, и хорошие, и я хочу жить с людьми, чтобы хорошей быть с хорошими и давать сильный отпор всем вредным. Яне хочу жить с человеком, который никогда ни в чем мне не помог. Сколько молодых людей у меня было, а хоть бы об одном из них она со стороны замолвила хоть одно доброе слово. Ведь со стороны виднее. Нет, не хочет она мне добра. А я это знаю по себе. Я до прошлого года еще никому не пожелала добра, не была доброй, просто не знала, что это такое. Пусть бы она испытала и узнала то, что сейчас знаю я. А узнала я и дружбу, и силу людей, и их доброту, и их стать. Не хочу жить с этой женщиной!»