Книга Из первых рук, страница 108 – Джойс Кэри

— Но вы писали мистеру Алебастру, прося его повлиять на муниципалитет, а он не сказал об этом ни слова.

— Он не успел, — сказал я, но, что и говорить, довод был веским.

— Его подмазали, — сказал Носатик. — За вашей спиной.

Это был голос древнего змия. Как не поверить, что за твоей спиной сговариваются погубить тебя, когда так оно и есть. Но я слишком устал, чтобы тут же размозжить Носатику голову. И только кротко сказал:

— Что поделаешь, Носатик. Профессору не нравится «Сотворение». Никому не нравится. Никому, кто старше двадцати пяти и с деньгами. Да и глупо ожидать, что такая картина может понравиться. Она опасна. Она равносильна акту агрессии. Написать такую картину — все равно что залезть к человеку в сад и подложить динамит под его жену. Или похитить его детей. Сколько народу потеряло детей таким вот образом — из-за картины. Посмотрят, увлекутся, и все. Нет, — сказал я, — если против меня существует заговор, то это только разумно и справедливо. И, пожалуйста, не оскорбляй моих друзей, даже если они мне враги. Доживешь до моих лет, — сказал я сердито, — так оценишь мой совет: с друзьями как с друзьями. Пусть это не всегда умно и совсем не легко дается. Но так здоровее для печени, глаз и почек. В конце концов, дружба имеет один несомненный плюс — если тебе не нравятся твои друзья, можешь не встречаться с ними, они не обидятся. Ни при каких обстоятельствах. Если вы друг к другу действительно хорошо относитесь.

Тут мы подошли к «Трем перьям», и, увидев, что белая кошка Альфреда трется у двери, я поймал ее и прихватил с собой. Мне хотелось ласки. А кто же ласковее кошки? В ее кошачьем роде. Но эта киска вырвалась из моих рук и вскочила Меджи на шею. И прежде чем Меджи успела вскрикнуть, растаяла в теплой, дружеской атмосфере, невероятно густой в «Трех перьях». Тогда я призвал себя к выполнению своего долга — веселиться.

— Ну, девочки, — сказал я. — Закон есть закон. До восемнадцати входить воспрещается. Поэтому помним: нам всем восемнадцать.

И они канареечками пропели в ответ:

— Не волнуйтесь, мистер Джимсон. Нам не впервой.

— И никаких крепких напитков, — сказал я. — Крепкие напитки не для девушек. Королева Елизавета пила пиво, и милые крошки, которым сейчас лежать бы в кроватках и тянуть из рожка, тоже будут пить пиво.

— О мистер Джимсон, как вы скажете.

— Шестнадцать маленьких, Альфред, и минеральной воды тому, кто хочет. Как жизнь, Уолтер? — Потому что тут околачивался почтарь Оллиер и вся шатия. — Семнадцать маленьких, Альфред. На, возьми сколько нужно. — И я протянул ему фунт.

— Выиграли, мистер Джимсон?

— Да, вроде.

Мне не хотелось объяснять ему все подробности. Я пришел отдохнуть.

На стойке появилась кошка. Возникла неизвестно откуда, бесшумно, словно злой дух в волшебном фонаре. И заскользила по стойке. Шла, не глядя, но не задела ни одной лужицы. Сама по себе. «Тигр! Тигр! Весь огонь...»

— Удачи вам, мистер Джимсон!

— Тьфу, тьфу, чтоб не сглазить, Берт! Твое здоровье, Уолтер!

Мне казалось, мы проведем приятный вечер. Конечно, всякое бывает, но мне казалось, все будет хорошо. И вдруг на меня двинулся какой-то старикашка с кривой ногой и длинным красным носом вроде недочищенной морковки. Он начал орать и размахивать кулаками. Его приятель — раскормленный коротышка в черном пальто, с черными, нависшими над глазами космами и усами щеточкой, словно мех котика, — старался его оттащить.

— Здравствуйте! Вот так встреча, — сказал я, пытаясь пожать им руки.

— Наврал мне с три короба, — кипятился старикашка.

— Я? Вам? — сказал я.

— Мол, снимаю часовню для религиозных надобностей.

Я взглянул еще раз и узнал в старикашке старую перечницу. Просто при электрическом свете его нос, как астра, изменил цвет. У меня упало настроение. Хватит с меня политесов. Я пришел отдохнуть.

— Именно для религиозных, — сказал я. — Для религиозного искусства.

— Что? Это грязное паскудство?

— Да, мне так кажется. Хотя, конечно, я не могу быть вполне уверен.

Берт почесал кошке за ухом. Обычно ей нравилось, когда ее чесали. Но на этот раз, как я не без удовольствия заметил, она не откликнулась на ласку, а продолжала пробираться между нами — Бертом, Оллиером и мною, — как сквозь лес.

Перец разглагольствовал оглушительно громко:

— Ах, он не вполне уверен! Зато мы уверены. Мы еще не ослепли. Мы уверены, что это кощунство.

— Нет, я не могу быть вполне уверен, — повторил я. — Во всяком случае, не сейчас. Я устал.

— Ну так знайте, — неистовствовал Перец, торжествуя, так как решил, что последнее слово остается за ним, — я подал на вас в суд. За святотатство и порнографию. Так что нечего зря изводить краску на вашу пакостную мазню.

— Верно, нечего, — сказал я и так глубоко вздохнул, что чуть не сдул с пеной половину пива из кружки; я не мог закрыть глаза на то, что против меня составлен заговор. А я не хотел ничего видеть. — Но, пожалуй, я уж докончу, — сказал я. — Уж очень хочется закончить картину. Разделаться с ней.

— Полиция с ней разделается, — взвизгнул Перец, все более распаляясь. — А заодно и с вами.

Тут к нему подскочил Носатик, пытаясь что-то крикнуть. Но получилось только: «С-с-с-с...» Носатик сморщил нос и попытался еще раз: «М-м-м...» Снова сморщил нос, разрыдался и двинул Перца по перечнице.

— Вон, — сказала Коуки и, прежде чем мы успели моргнуть глазом, схватила Носатика за шиворот и выбросила за дверь. Потом вернулась за стойку и сказала:

— А вы попридержите язык. Вы оба. А то отправитесь за дверь тем же манером.

Воцарилось гробовое молчание. Дань уважения Коукер.

— Жаль терять съемщика, мистер Херн, — сказал Оллиер.

— Плевать я хотел! — крикнул Перец. — Я не прощелыга, как некоторые; мне вера дороже денег. И я говорю «нет» бездельникам, которые называют себя художниками.

— Модернистам, — добавил Котик тихо, словно сам испугался своей смелости.

— Модернистам, — визжал Перец, исходя пеной, как шипучка, — проходимцам, которые и рисовать-то не умеют, а только коверкают Господни творения так, что их и узнать-то нельзя. Богохульники! Плевать в лицо Господа!

— Да, конечно, конечно, — сказал я.

— Та-ак, — сказал Перец, наливаясь краской и замахиваясь на меня кулаком. — Та-ак! Поговори! Ничего, ты уж себя угробил. Сдерут твою грязную мазню — и в огонь.

Коуки откинула доску и, выйдя из-за стойки, взяла Перца за шиворот.

— Пустите! Я же ничего не сделал! — запротестовал он.

— Я предупреждала, — сказала Коуки.

— Я же никого не тронул, — артачился он.

— В нашем баре не орут, — сказала Коуки, выталкивая его за дверь. И, вернувшись за стойку, предупредила меня: — Сократитесь, мистер Джимсон.