Книга Поздно. Темно. Далеко, страница 73 – Гарри Гордон

— Нет, постойте.

Через две минуты подъехал милицейский газик, вышел ефрейтор, лейтенант кивнул. Ефрейтор взял Карла под руку.

— Пойдем, присядем.

В машине Карл выдохнул оставшееся негодование и успокоился. Не все же сошли с ума, сейчас он все объяснит в отделении. Пахнет, правда, от него, но ведь только пахнет. Двести пятьдесят да стопка коньяка. Детский лепет.

— Что, Абгам, — сочувственно сказал ефрейтор, — кугочкой надо было закусывать…

Они зашли в небольшое полутемное помещение. Майор за деревянной стойкой посмотрел и ничего не сказал. Рядом с майором сидела женщина и скучала. Похожа на ту, из детской комнаты, когда их с Кокой сняли с трамвая. И возраст тот же, и подмышки. Только теперь она младше его.

— Вот, Людмила Павловна, установите факт опьянения.

Женщина равнодушно глянула на Карла и пробормотала:

— Состояние крайнего алкогольного опьянения.

«Слава Богу, не узнала, — подумал Карл, и тут же испугался, — что я, действительно пьяный?»

— Пойдем, — сказал ефрейтор.

Комната была огромная, под потолком тускло светила синяя лампочка, штук двадцать железных кроватей стояли в два ряда, несколько мужиков лежали ничком, один при их появлении встал и молча пошел к двери. Ефрейтор вернул его, толкнул на койку.

— А позвонить, — метнулся Карл, — два только слова.

— Не положено. Да давай, раздевайся скорей, буду я с тобой тут…

Ефрейтор унес вещи и запер дверь. «Танечка с ума сойдет», — с тоской подумал Карл и уснул.

Тихий, ласковый стук разбудил его. «Что же это?», — не открывая глаз гадал Карл. Будто девушка стучится, да осторожно так, чтобы не разбудить родителей. Опомнившись, Карл увидел в зарешеченном окне голые черные ветки. Одна из них, едва касаясь, постукивала о стекло.

Дверь наконец открылась. В одних трусах он проследовал за безмолвным сержантом по коридору в маленькую каморку, назвал фамилию и получил вещи. Одевшись, он обнаружил, что мелочь из кармана исчезла. Выкатилась, наверное.

— Место работы? — спросил дежурный капитан, записывая.

— Телега в комбинат. Ладно, это не так страшно. Там и не такое видели.

— Нет ли у вас пятака на метро?

Капитан не удивился, достал из кармана гривенник.

— Верну в следующий раз, — сказал Карл, повеселев.

— Лучше не надо. Всего хорошего.

Едва Парусенко улетел, приехал Эдик, собрался-таки. Карл встречал его на Киевском вокзале, было холодно, на перроне синели встречающие, по виду одесситы.

На Эдике была хорошая ондатровая шапка, — Жорик, наверное, дал, — теплая куртка с воротником голубого искусственного меха. Он похудел еще больше. Здесь, на платформе, он казался таким выпавшим из гнезда, что у Карла заболело сердце.

— Я был в Москве тридцать пять лет тому назад, проездом из армии, — заявил он, — она совсем не изменилась.

Эдик хромал, и при входе на эскалатор Карл взял его под локоть.

— Ты умеешь кататься на метро? — спросил он, чтобы Эдик не сопротивлялся.

— Да, — покачнулся Эдик.

— Мы тебя поправим, — сказала Таня, — будем тебя усиленно кормить.

— Что меня Валя не кормит?

— Господь с тобой, — смутилась Таня, — но ты же дома не кушаешь.

— Правильно. Ты знаешь, сколько калорий в бутылке шмурдила? Больше, чем в голубцах. Ню? — тут же спросил он.

Эдик прочно угнездился на почетном месте в кухне — в углу у окна, сидел там целыми днями, не соглашаясь полежать.

— Что я, дефективный! — возмущался он.

Роман, который он долго писал, оказался повестью в двести страниц. Были трудности с перепечаткой, машинистка стоила дорого, но в конце концов справились, Измаил отнес рукопись в Союз, показать.

Образовалась очередь, Эдику приходилось надевать глаженые штаны и ездить в город, слушать комплименты.

— Печатать нельзя, — хвалили все в один голос, — сам понимаешь, но какая свежесть, какие характеры! Ничего подобного о войне не писали.

— Ты заметил, — спрашивал Эдика «крепкий писмэнник», — там нет положительных и отрицательных героев. Поразительно.

— Страшно, — радовался известный лирик, — молодец!

— Эдуард, — наставлял писатель Коваливский, — вам треба взять псевдоним. Сами понимаете. Издавать, конечно, не будем, Киев не позволит, но вы должны помнить, что у нас с вами общий ворог — Москва.

После повести Эдик написал несколько рассказов, но неизданная повесть давила его. Из московского журнала пришел отзыв с уверениями в почтении, с просьбой прислать еще, когда напишется, но повесть противоречит устоявшемуся представлению о Великой Отечественной войне.

— Так это хорошо, идиоты, — недоумевал Эдик. Здесь, в Москве, читать было больше некому, обитатели кухни давно прочли, Борис Михайлович приглашал в гости. Магроли вызвался написать предисловие, но на полноценное не потянул, получилось что-то вроде аннотации:

«Эта повесть написана непрофессионалом. Таким диким, нелепым способом — сочинением книги — он отвоевывает право на свою собственную судьбу. Поединок с собственной судьбой — сюжет известный. Здесь же — поединок с отсутствием судьбы. Невостребованность делает возможным обратить в события жизни даже погоду. Дождь… Ветер… Шторм».

— Папуас, ты мне надоел, — повторял Эдик Ефиму Яковлевичу и нежно елозил кулаком по его теплому блестящему носу.

На Эдика приходили смотреть, он посылал Карла за шмурдилом, тот повиновался, но старался наливать ему меньше. Это было трудно: Эдик был на стреме.

— Знаешь, ничего, как ни странно, — отозвался Алеша о повести, — несовершенно, как впрочем, все живое.

Эдик дорожил этим отзывом и пытался втянуть Алешу в какой-нибудь литературный спор, но Алеша не втягивался.

— Давай-ка, мы с тобой съездим лучше в клубешник. Посмотришь хоть, какие бывают настоящие писатели. А этого не возьмем, — кивнул он в сторону Карла.

— Поезжайте, — обрадовался Карл.

С Эдиком было трудно в общественных местах, а Алеша человек надежный.

В Дубовом зале, с хоров, на которых некогда играли музыканты графа Ростова, озирал Эдик литературные горизонты и, как Наполеон на поклонной горе, недоумевал, почему так долго не несут горячее.

— Алеша, — громко по причине глухоты спрашивал Эдик, — а этот кто, ну тот, лысый?

— А-а, — нежно тянул Алеша, — это так, Ираклий Андронников…

— А этот, биндюжник с усами?

— Между прочим, тише, — увещевал Алеша, это Гриша Поженян. Знаменитый «Огонек». Не знаешь? Ну, ничего.

— А где Евтушенко? — беспокоился Эдик.