Онлайн книга «Пастух своих коров»
|
А медленные сумерки идут, А сумерки цепляются за ветки. И два сыча приоткрывают веки, И, полувзглядом обменявшись, ждут. Вот, наконец, она, верхом на волчьем вое, Лесная ночь с лохматой головою… Как сон зверей, неясен лес, И темен, как подвох. Неодолимый тяжкий вес Приобретает мох, И облегает старый ствол С таинственной резьбой. Здесь под нечаянным кустом Готовится разбой. Неважно, что после дождя Лес искренен и чист, — На каждом дереве сидят Коварные сычи. И хохот полетал и смолк И тяжек вздох, как тяжек мох, Куском тумана вздох повис: Поберегись, поберегись… — Что ж, — строго сказал Серафим Серафимович, пытаясь намотать на палец короткий локон. — Дайте-ка мне тетрадку… — Ни к чему, — запротестовал Петр Борисович. — Я ведь не жду от вас рецензии. Сижу, вспоминаю вслух, хотите — говорите, не хотите, не надо. — Не давай, — поддержал Савка, — порвет. А мне нравится. Точно схвачено. Иной раз на двор не выйдешь — страшно. А волки — они вон днем под окошком ходят. — Воля ваша, — развел руками Серафим Серафимович, — просто я хотел поточнее. Там есть любопытные аллитерации. «Прохладен влажный лес». — «Тяжелая листва», — добавил Петр Борисович. — Вот, вот. Правда, утрачена непосредственность. Но непосредственность — не самое главное качество в искусстве. «Искус» — испытание, эксперимент, игра… — Еще скажите — изобретательность, — проворчал Петр Борисович. — Это, конечно, дар, но к искусству он имеет такое же отношение, как ваша глиняная нога к хирургии. А что в этом стихотворении есть, то это цельный образ того самого Леса. Чего стоит этот «лапки поджимающий паук». — Впечатляет, — согласился Серафим Серафимович, — равно как… Нет, напрасно вы мне не дали тетрадку. — А правда ли, — Савка говорил слишком громко, чтоб заглушить струйку, льющуюся в стакан, — правда ли, что паучиха, когда поживет с самцом, ну, как муж и жена, так и поедает его на хер? — Правда, правда, — поморщился Серафим Серафимович. Ныла нога, и разговор не получался, а жаль, — стихи, в самом деле, любопытные. — Ну, что, это весь ваш Лес? — Почему же, извольте: Забрасывал ветер в пазы Обломки древесной коры. И я испугался грозы. И окна скорее закрыл. И я на диван залез И книгу скорее взял: За окнами темный лес, И в лес выходить нельзя. Сейчас налетит удар, По стволам побежит вода. И мышиные норы зальет, И, возможно, кого-то убьет. И остатки густой духоты Поползут по стволам в кусты. И возможно… нет, повезло, Стороной грозу пронесло, Значит, можно открыть окно, Можно даже пойти в кино, Поиграть в домино у ворот, И никто никого не убьет… А лес продолжает гудеть, Не зная, куда себя деть. Серафим Серафимович заерзал в своих подушках: — Ну вот. Стоило только похвалить… Ведь это же бред сивой кобылы. При чем тут кино? Какое домино! И как можно читать книгу во время грозы! И потом — зачем педалировать интонацию? Там у вас на фоне ровного повествования выскакивает разговорное: «и возможно… нет, повезло». Прямо по системе Станиславского. С выражением. Это все равно, что на декоративном, стилизованном холсте нарисовать натуралистическую муху. Как может художник не понимать таких вещей! — Херсимыч! — Савка закашлялся, бросил сигарету на пол и долго не мог отдышаться. — Ты напрасно про кино и домино. Я вот в детстве, когда жил в Кимре… Мужики у ворот в домино играют, а я — подхожу. Советы даю, заедаюсь. Мужики на меня шумят, прогоняют. А Санька Вагон в это время у хозяина курицу стырит. Продадим — возьмем красного вина и в кино сходим. «Джульбарс». Хорошее кино. Вот бы посмотреть. А ты, Херсимыч, напрасно. Борисыч тебе уважение делает, потому что ты с костяной ногой, негодящий. А ему эти куплеты позарез как противно читать… — Савве больше не наливать, — разозлился Серафим Серафимович. — И вообще, который час? Савка отодвинул стул. — Пойти, корову почистить, — неуверенно проговорил он. Петр Борисович накинул телогрейку и вышел следом за Савкой. На веранде смутно белела на столе эмалированная миска, темнели в ней ничтожные рыбки, пойманные за два дня. Как все мелко и глупо. Вся эта ситуация, бездарная и будто выдуманная, и не прервать… «А лес продолжает гудеть, не зная куда себя деть…» Не понял Серафим Серафимович. Да и куда ему, умнику. — О-йо! — воскликнул с порога Савка. — Смотри, что делается! Крупные хлопья решительно, горизонтально и крест-накрест перечеркивали темноту. Свежий сугроб намело у порога. — Хер доберешься, — размышлял Савка, — потонешь. — Пойдем, Савка, водку пить, а корову завтра помоешь. Серафим Серафимович обрадовался возвращению Савки. — Что-то мы давно не выпивали, — скокетничал он, — что-то мы давно не слышали стихов… Уныло и несильно Трясет сосну трясина Озябшими руками В намокших рукавах. В густом болотном мраке — Рукопожатье рака, И мокрое дыханье Простуженных коряг. Тряси, тряси, трясина, Засасывай осину, Мохнатыми губами Пощипывай туман. И ненароком выпей Глубокий голос выпи, Утерянные перья Клади себе в карман… — Что ж, вполне великодержавное язычество. Вам привет от Павла Васильева. Помните: — «Тоской набух тугой сосок волчицы»? Нет, право, эти «утерянные перья», я, с вашего позволения, положу себе в карман. «Сама нежность», — подумал Петр Борисович. — Правда, — продолжал Серафим Серафимович, — плагиат на Павле Васильеве не заканчивается. Как там — «Тряси, тряси, трясина» — это вроде: «Пора, пора, порадуемся», или, еще лучше: «А пока, пока, по камешкам…» — Ну, это кто у кого спер. Моя трясина написана гораздо раньше. — Серьезно? — Серафим Серафимович отхлебнул, сверкнул умным глазом. — Я думал, столько не живут. — Гадина вы, — засмеялся Петр Борисович, — я ухожу в другую стаю. — Неужели? |