Онлайн книга «Пастух своих коров»
|
— А вот: — это Маугли. Я чувствую в себе изъяны, И с ними в джунглях мне не место: Я престарелым обезьянам Стал уступать на ветке место. И помню: ранним утром серым Я вдруг заметил — у пантеры Такие желтые глаза, Как эти желтые озера. О, за повадки фантазера Меня вы вправе растерзать. Я ничего не говорил вам, Лишь выть хотелось и плясать… Увы, на языке зверином Нельзя поэму написать! Я ухожу в другую стаю — За сто шагов, в другую стаю. — Сколько вам было лет? Двадцать три? Что ж, вполне переходный возраст. И вы действительно уступали место старым обезьянам? А говорили — поражает отсутствие иронии. Этот мальчик далеко пойдет. Я имею в виду Маугли, конечно. А вы заметили — где смешно, там и до афоризма недалеко: — «Увы, на языке зверином нельзя поэму написать!» Скажите, пожалуйста! — Это тот пацан, что с волками жил? — осторожно спросил Савка. — Так это очень может быть. Вот летось приходил мужик из Галузина, так он… — Простите, Савва, — перебил Серафим Серафимович. — У меня мысль, как бы не забыть. Что у вас появилось, так это другое дыхание. Может быть, это за счет четырехстопного ямба. Так или иначе, получилась взволнованность и предчувствие обретения нового качества, может быть, и языка… Да. Смешноватое стихотворение. — Кстати, об афоризмах, — хмыкнул Петр Борисович, — вот тут четверостишие — сплошной афоризм: Необходима грация змее: Гнилые пни — недоброе соседство, — Легко загнать занозу прямо в сердце, Когда его волочишь по земле. — Ну, знаете, — рассердился Серафим Серафимович, — вкус, конечно, последнее дело, но не до такой степени. Прямо Омар Хайям какой-то. Болотный. — Да мне самому теперь забавно. Вообще, чем больше мне стыдно за того молодого человека, тем он мне больше нравится. Хорошо, наверное, что он не остался поэтом. Художники — народ более крепкий, более материальный что ли. Картина, какой бы она ни была одухотворенной, вставленная в хорошую раму, становится едва ли не мебелью. Живописец — свой парень, он обязательно потрафит тебе — если не рисунком, то цветом, если не цветом, то композицией. Он с равным успехом может приблизить тебя к истине, а может и отдалить. И зритель в любом случае в выигрыше. Безотходное производство. А поэт обязан «истину царям с улыбкой говорить». С улыбкой, заметьте. Скажешь без улыбки — покажешься неприятным, а главное — не поверят. Скажешь со смехом — а цари только этого и ждут: — Заходи, шутом будешь. А с улыбкой — опасное это занятие, не каждый пойдет на это. Затем: слово, войдя в одно ухо, прежде чем выйти из другого, вынуждено пройти по извилинам, как теплый воздух в сложном дымоходе, согревая и проветривая, тогда как параллельно расположенные глаза только собирают зрительные образы, которые залеживаются где-то на дне затылка, преют, и исторгаются впоследствии, искореженные, в виде сновидений. — В вас умер патанатом, — заметил Серафим Серафимович. — Однако, продолжайте. — Если поэзия, — вдохновился Петр Борисович, — сложная система коммуникаций между плюсом и минусом, верхом и низом, землей и небом, то стихи, пусть несовершенные, даже откровенно слабые, лишь бы подлинные, стихи — это пунктирное выражение этих коммуникаций, трассирующие отрезки, из которых один, или два, или множество непременно попадут в цель. Только не говорите, что во мне умер террорист. И потом: образ художника-живописца. Это добрый малый с бородой и в грязной кофте. Слегка косноязычен, да так ловко, чтоб вы почувствовали свое превосходство и снизошли, если надо. Практичен, хорошо считает деньги и устраивает иногда показательные потасовки на презентациях. Хватает, в основном, за грудки. Пьет все, но предпочитает ностальгический портвейн. Не то поэт: некормленное существо с мерцающими очами, оно дотрагивается до вас холодными пальцами и призывает: «О, закрой свои бледные ноги…» Пьет исключительно халявную водку. — Эко вас занесло в мертвую классику. Нынешние не такие. — Нынешние? Да их и вовсе нет. Они нам кажутся по телевизору. Политик может играть на сцене, поэты занимаются политикой или высокой модой. Актеры пишут книги, а писатели — картины. — А музыканты? — Музыканты пусть сидят тихо. — Понятно. — Но политики — ладно, это недоумки. Один в детстве рисовал танки, другая — вышивала, третий до армии не мылся, четвертый — не целовался. Вот и шляются по саунам, раз есть такая возможность. И все хором, без исключения, хотят стать продюсерами. Дело новое, не совсем понятное, можно наварить… — Есть еще стихи? — устало спросил Серафим Серафимович. — Да есть, — вздохнул докладчик, — навалом. — Давайте еще одно. Ладно? Леденец, оборванец, любимец, промокший башмак, Под обычным дождем я теряю свои очертанья, И текут по лицу, и толпятся в оглохших ушах Сочетания слов, человеческих снов сочетанья. Я на русский язык перевел сновидения птиц, Я глазами похож на собаку ненужной породы. Массовик-одиночка, я вам предлагаю пройтись, А потом убегу у подножья осенней природы. Погодя, не дойдя, уходя, в состоянье дождя, Упаду, пропаду, убегу на большую дорогу — На базар, на позор, в магазин, во дворец, в синагогу, — О, над вашими крышами ветры ночные гудят. Ах, какая трава. Посмотрите, какая трава. Грызуны, соловьи, насекомые, лошади, гады. Приглашаю на танец, я буду сейчас танцевать, Ради музыки, смеха, веселости, смерти, награды… Ну, дальше неразборчиво. — То-то и оно. Знаете, — со странной мягкостью сказал Серафим Серафимович. — Я понимаю, вам было очень плохо, когда вы это писали. Не правда ли? — Да уж… — Не надо писать, пока горячо. Что-что, — а эмоции должны быть опосредованы. А это даже слушать неловко. Так обнажаться, да еще на манер истерики… А нет ли у вас гитары? Самое время спеть. Савка с шумом встал, зашатался стол, зашатался эллипс в бутылке. — Борисыч, ты меня замордовал. Петь я с вами не буду. У меня нет такого голоса. Он раздвинул занавеску и уперся лбом в стекло. — Буран кончился. Вон луна над домом Митяя. Прыгает. Савка постоял на пороге и медленно двинулся восвояси. Вслед ему потянулась песня: Iз-за гори кам’яної Голуби злiтають. Не зазнала роскошоньки — Вже лiта минають… Петр Борисович плечом навалился на дверь, и с трудом оттеснил часть сугроба, наметенного на крыльце. Затем, поднимая двумя руками до уровня груди помойное ведро, пробился, проваливаясь по пояс, к мусорной куче. Со стороны это показалось бы смешно. «Хозяйство вести, — резко выдыхал Петр Борисович, и, с глубоким вдохом: — не мудями трясти!» |