Онлайн книга «Пастух своих коров»
|
Что жил у осторожности в загоне, Пренебрегая риском, как вином, Что много лет провел над глубиной, А глубины ни капельки не понял. И вот сейчас, в оставшиеся дни. В отчаянье стремительно раздеться, Упасть в песок. И пятками, и сердцем Постичь прибой и задержать отлив… Над морем проплывали облака, Уха варилась в доме рыбака, Подняли чайки мелочный базар, На лист полыни села стрекоза, Шли сейнеры, неловкие от груза, У рыбаков сверкали кремни скул, И, солнцем ослепленные, медузы Безвольно разливались по песку. — Боже, как все намешано, — покачал головой Серафим Серафимович. — Хотя, знаете, я, кажется, начинаю вас понимать. По крайней мере, в морской теме. Кстати, если вы не знаете, там же у вас на юге зародилась целая школа. Ее придумал ученый грек. Как его… Костаниди… — Костанди, Кирияк Константинович. — А, знаете? Странно. Смешноватая школа. У них приоритет цвета над формой и состояния над жестом. Доморощенный импрессионизм. Получается, что прозрачные тени диктуют условия. И даже стрекоза, которой негде сесть, оказывается важным агентом. Особенно, если она все-таки садится, но на горькую полынь. Вы, Петр Борисович, умеете обращать свои недостатки в достоинства. Наивность ваша все-таки художественна, и небрежение профессионализмом происходит у вас не от любительства, а от влюбленности. — У меня даже была строчка, — обрадовался Петр Борисович: — «не любитель, но влюбленный в зыбком ялике сидит». — Сидит, и пусть сидит, — недовольный, что его перебили, сказал Серафим Серафимович. — Нельзя говорить «у осторожности в загоне». Что еще за загон такой! И эти ослепленные безвольные медузы… Гадость какая. — Борисыч! — да погоди, Херсимыч, дай спросить, — сердился Савка, — а на что у вас в море ловят? На блесну? Я слышал, там судак. — Судак, Савва, бывает, но на границе с пресной водой. В гирлах лиманов, например. Иногда, при лиманском течении, он ходит и по морю, но слепнет от соленой воды и не клюет. А в основном что: бычок, ставрида, камбала. Когда-то давно, во времена этих стихов водилась еще скумбрия, и пеламида, и луфарь. Но… Синица подожгла море, а Хаммер построил аммиачный завод, а танкеры с нефтью лопаются, как мидии, извините за метафору. Благородная рыба ушла, и теперь ее кушают болгары и турки. А ловят… Ставридку — на самодур — перышки такие вокруг крючка, камбалу и бычка — на креветку, или на фиринку — килька такая. Впрочем, в последние годы и креветки не стало… — Везде нелегко, — вздохнул Савка. На рассвете над Петром Борисовичем склонилось серое лицо. — Я прошу прощения, вы так сладко спали, — нежно прошептал Серафим Серафимович, — но у меня от этой браги случилась диарея. И к сортиру мне не пробиться сквозь снега. Ваша усадьба рассчитана на здоровый крестьянский образ жизни. Так что, не будете ли вы так добры… — Что ж вы молчите, — вскочил Петр Борисович, — валенок надели? Далеко от крыльца уйти не удалось. — Спокойно, — приговаривал Петр Борисович, — обнимите меня за талию. Снимаем штаны… Так, а теперь обнимите мою ногу. Крепче… Полный вперед. — Ведь это не беда, — смущенно бормотал Серафим Серафимович, — паводок зажует, не правда ли? «Какой здесь паводок», — подумал Петр Борисович и успокоил: — Ничего, в крайнем случае здесь вырастут незабудки… — А беда в том, — продолжал Серафим Серафимович, — что сидит напротив и смотрит. — Кто? — Кто, кто. Собака. Я вас очень прошу, прогоните собаку, это невозможно! Петр Борисович оглянулся. Пегая собака сидела в десяти шагах и рассматривала их, склоняя голову то вправо, то влево. — А, это Песик из Дома Рыбака, ничего, он свой. — Прогоните, прошу вас, — стонал Серафим Серафимович. — Как же я прогоню, — рассердился Петр Борисович, — когда вы держите меня за ногу. Сырой ветер набегал короткими шквалами, вздымал поземку, латунная заря усиливала медный привкус во рту. Серафим Серафимович поднялся. По бледному лицу его катились крупные капли. — Из царства льда, — продекламировал он, — из царства бурь и снега, как свеж и чист твой вылетает май! — слабо так написать, а, Петр Борисович? — Я никогда не писал на случай. — Афанасий Афанасиевич вам бы этого не простил, — надменно сказал Серафим Серафимович… — Вы собираетесь на рыбалку? — спросил он, откинувшись на подушки. — Какая рыбалка… — То-то и оно. Похоже, я привязал вас к стулу. — Серафим Серафимович неожиданно хихикнул. — Ой, простите. А собаку, видимо, надо покормить. Кстати, что еще за Дом Рыбака? Нет ли там транспортных средств? — А, — махнул рукой Петр Борисович, — там две старушки сидят в сугробе, сторожат. — Савва, вероятно, еще спит? — Если и спит, то уже. Он корову подоил два часа назад. — Ах, да, — все время, знаете, как-то забываю, что в мире существуют нормальные люди. Петр Борисович задумался и вышел. Вернулся он минут через пятнадцать, запыхавшийся, но довольный. — Я тут порылся в сарае, — сообщил он. — Бардак, надо сказать, невероятный, — и откопал все-таки стул. Настоящий, венский. Без сидения. И поставил его на памятное вам место. Так что привязывайтесь по мере надобности. Я пошел к Савке. — Зачем это? — Как зачем? Опохмелиться. Болею я, — добавил он Савкиным голосом. — Что ж, вольному воля, — недовольно буркнул Серафим Серафимович. — Только оставьте мне, пожалуйста, сигарет. У меня уже кончились. Надо же, семь пачек было. — Не мудрено. Ехали ведь на три дня. — Петр Борисович достал пачку LM. — Пять… семь штук. — Да… вот только теперь начинаются тяжелые времена. Петр Борисович оглядел болезненное лицо, раненую ногу и подивился мужеству интеллигентного физика. Савка не удивился приходу Петра Борисовича. — Болеешь? Правильно. Я говна не делаю. — Он прошел в угол, приподнял какую-то тряпку и черпнул кружкой. — Вот. Попей. — Ты-то сам ничего? — А что мне сделается? Дрисня вот напала, что ж об этом говорить. Ты мне лучше покурить дай. Я вот самосада наскреб. Хороший самосад. Только он мне надоел. — Придется, Савка, потерпеть еще, — сказал Петр Борисович, — протягивая сигарету. — Предпоследняя. Ты все равно фильтр откусываешь. — Правильно. Ты эту жестянку возьми. Приду покурить. Сегодня что, среда? Ничего, Митяй послезавтра приедет. — А может такое случиться, что не приедет? |