Онлайн книга «Голос»
|
Мы расстаемся под баскетбольными щитами. Зимней полночью они напоминают виселицы. Как только я исчезну за баками свалки, Рудольф Хедоян вернется. Он закурит и направится к вахте, где тикают ходики. Я тоже мог бы вернуться. Мы бы все поняли и рассмеялись. Но для этого я слишком осторожен. Если это случится, я буду отсиживаться на вахте каждый раз. Я надвигаю воркутинский капюшон и распахиваю дверь соседнего барака. Нестерпимо грохочет привязанный к скобе эмалированный чайник. Значит, в бараке не спят. Нары пусты. Стол завален деньгами и картами. Кругом — человек двадцать в нижнем белье. Взглянув на меня, продолжают игру. — Не торопись, ахуна, — говорит карманник Чалый, — всех пощекочу! — Жадность фрайера губит, — замечает валютчик Белуга. — С довеском, — показывает карты Адам. — Задвигаю и вывожу, — тихо роняет Купцов… Я мог бы уйти. Водворить на место чайник и захлопнуть дверь. Клубы пара вырвались бы из натопленного жилья. Я бы шел через зону, ориентируясь на прожекторы возле КПП, где тикают ходики. Я мог бы остановиться, выкурить сигарету под баскетбольной корзиной. Три минуты постоять, наблюдая, как алеет в снегу окурок. А потом на вахте я бы слушал, как Фидель говорит о любви. Я бы даже крикнул под общий смех: — Эй, Фидель, ты лучше расскажи, как по ошибке на старшину Евченко забрался… Для всего этого я недостаточно смел. Если это случится, мне уже не зайти в барак… Я говорю с порога: — Когда заходит начальник, положено вставать. Зеки прикрывают карты. — Без понта, — говорит Купцов, — сейчас нельзя… — Это вилы, начальник, — произносит Адам. Остальные молчат. Я протягиваю руку. Сгребаю податливые мятые бумажки. Сую в карманы и за пазуху. Чалый хватает меня за локоть. — Руки! — приказывает ему Купцов. И потом, обращаясь ко мне: — Начальник, остынь! Хлопает дверь за спиной, гремит эмалированный чайник. Я иду к воротам. Бережно, как щенка, несу за пазухой деньги. Ощущаю на своих плечах тяжесть всех рук, касавшихся этих мятых бумажек. Горечь всех слез. Злую волю… Я не заметил, как подбежали сзади. Вокруг стало тесно. Чужие тени кинулись под ноги. Мигнула лампочка в проволочной сетке. И я упал, не расслышав собственного крика… В госпитале я лежал недели полторы. Над моей головой висел репродуктор. В гладкой фанерной коробке жили мирные новости. На тумбочке стояли шахматные фигуры вперемешку с пузырьками для лекарств. За окнами расстилался морозный день. Пейзаж в оконной раме… Сухое чистое белье… Мягкие шлепанцы, застиранный теплый халат… Веселая музыка из репродуктора… Клиническая прямота и откровенность быта. Все это заслоняло изолятор, желтые огни над лесобиржей, примерзших к автоматам часовых. И тем не менее я вспоминал Купцова очень часто. Я не удивился бы, пожалуй, зайди он ко мне в своей лагерной робе. Да еще и с книгой в руках. Я не знал, кто ударил меня возле пожарного стенда. И все же чувствовал: неподалеку от белого лезвия мелькнула улыбка Купцова. Упала, как тень, на его лицо… В шлепанцах и халате я пересек заснеженный двор. Оказавшись в темном флигеле, натянул сапоги. Затем приехал в штаб на лесовозе. Явился к подполковнику Гречневу. На его столе размахивал копьем чугунный витязь. Тон был начальственно-фамильярный: — Говорят, на тебя покушение было? — Просто сунули шабер в задницу. — Ну и что хорошего? — спросил подполковник. — Да так, — говорю, — ничего. — Как это произошло? — Играли в буру. Я отнял деньги. — Когда тебя обнаружили, денег не было. — Естественно. — Зачем же ты приключений ищешь? — Затем, что подобные вещи кончаются резней. — Товарищ подполковник… — Резней, товарищ подполковник. — Это в наших интересах. — Я думаю, надо по закону. — Ладно, считай, что я этого не говорил. Ты питерский? — С Охты. — В штабе рассказывают такой анекдот. Приехал майор Бережной на Ропчу. Дневальный его не пускает. Бережной кричит: «Я из штаба части!» Дневальный в ответ: «А я — с Лиговки!..» Ты приемами самбо владеешь? — Более или менее. — Говорят — от топора и лома нет приема… Можно перевести тебя в другую команду. — Я не боюсь. — Это глупо. Отошлем тебя в Синдор… — А в Синдоре — не зеки? Такое же сучье и беспредельщина. — Права думаешь качать? — Не собираюсь. — Товарищ подполковник. — Не собираюсь, товарищ подполковник. — Вот и замечательно, — сказал он, — а то прижмуриться недолго. Габариты у тебя солидные, не промахнешься… Штабной грузовик отвез меня к переезду. Я шел по укатанной гладкой дороге. Затем — по испачканной конским навозом лежневке. Сокращая дорогу, пересек замерзший ручей. И дальше — мимо воробьиного гвалта. Вдоль голубоватых сугробов и колючей проволоки. Сопровождаемый лаем караульных псов, я вышел к зоне. Увидел застиранный розовый флаг над чердачным окошком казармы. Покосившийся фанерный гриб и дневального с кинжалом на ремне. Незнакомого солдата у колодца. Чистые дрова, сложенные штабелем под навесом. И вдруг ощутил, как стосковался по этой мужской тяжелой жизни. По этой жизни с куревом и бранью. С гармошками, тулупами, автоматами, фотографиями, заржавленными бритвенными лезвиями и дешевым одеколоном… Я зашел к старшине. Отдал ему продовольственный аттестат. Затем направился в сушилку. Там, вокруг помоста, заваленного ржавыми дисками от штанги, сидели бойцы и чистили картофель. Вопросов мне не задавали. Только писарь Богословский усмехнулся и говорит: — А мы тебя навечно в списки части занесли… Как я затем узнал, из штаба части присылали военного дознавателя. Он прочитал лекцию: «Вырождение буржуазного искусства». Потом ему задали вопрос: — Как там наш амбал? Лектор ответил: — Следствие на единственно верном пути, товарищи… Купцова я увидел в зоне. Это случилось перед разводом конвойных бригад. Он подошел и, не улыбаясь, спросил: — Как здоровье, начальник? — Ничего, — говорю, — а ты по-прежнему в отказе? — Пока закон кормит. — Значит, не работаешь? — Воздерживаюсь. |