Книга Лгунья, страница 17 – Валери Виндзор

Пейрол перевел:

— Вы пытаетесь сказать нам, что это не ваши деньги?

— Конечно, не мои.

— Так вы предполагаете, что эта девушка, которую вы посадили в свою машину, эта Катрин Хьюис, что она прятала 20 000 фунтов стерлингов в багажнике нанятой вами машины? Двадцать тысяч в аккуратной банковской упаковке?

В таком изложении это действительно звучало неестественно. Я понимала, почему они с трудом мне верят.

— Должно быть, так и было.

Я была удивлена не меньше них. Мне показалось, что это не в её стиле, для Крис скорее подошли бы международные мандаты (аккредитив) (доверенность, имеющая силу заграницей) и банковские чеки. С другой стороны, а что я вообще знала о её стиле? Возможно, она частенько разъезжала по стране с двадцатью тысячами в банкнотах, и в этом случае ей нужно было где-то их прятать.

— Где вы её посадили?

— В Париже, за чертой города.

— В какое время?

— Сколько у неё было багажа?

— Она проявляла нервозность?

Вопросы сыпались один за другим. Было раннее утро, сказала я. Около шести. У неё был при себе один чемодан, солгала я. Они кивнули друг другу и перебросились парой фраз по-французски, из которых я поняла, что паспорт был найден в la vasile rouge [47] .

— Верно, — сказала я. — Он был красный.

— Значит, два чемодана ваши, а красный — ее?

Я неопределенно кивнула. Что тут такого, может, я захотела просто размять мышцы шеи.

— Куда она направлялась?

— В Тулузу, — сказала я. — К сестре.

Они хотели досконально знать, где мы в тот день останавливались. Я сказала, что не могу вспомнить. Завтракали где-то между Орлеаном и Божанси, сказала я. Городишко с площадью и Кафе де Спортс. На подъеме вдохновения я рассказала, что мы заходили в супермаркет в Божанси и купили продуктов для обеда. Но, похоже, вдохновение ошиблось адресом. Вид у них был удивленный. Они сказали, что в машине не было обнаружено никаких следов еды.

— Нет, — сказала я. — Мы не в машине обедали. И к тому же, почти все доели на ужин. А остальное я выбросила. — Я была немного обижена, что они во мне сомневаются. Я до того живо все это себе представила, словно так и было на самом деле. Я видела, как моя рука выбрасывает половину длинного французского батона и недоеденный кусок сыра в мусорный бак у дороги.

— Когда вы останавливались в кафе, вы оставляли машину без присмотра?

— Вы уходили в туалет? — спросил темный коротышка.

— Да, — честно ответила я. — Уходила.

— А она ходила с вами?

— Нет. Она подошла к стойке бара и оплатила счет.

— Могла она это сделать, а потом выйти к машине, пока вы были в туалете?

— Ну, могла.

— А как насчет машины? Она была заперта?

— Наверное. Да.

— Вы когда-нибудь давали ей ключи? Чтобы что-то вынуть из машины?

— Нет.

— А багажник? Вы могли оставить багажник незапертым?

— Понятия не имею, — сказала я, в восторге от того, насколько легко было отвечать на их вопросы, причем фактически говоря правду, в буквальном смысле этого слова. — Наверное, могла. Не помню.

Я лежала, откинувшись на подушках, и наблюдала, как они жарко обсуждают это по-французски. Они полицейские, думала я, вот и пусть решают. Только поскорее, а то у меня снова начали болеть ноги. Я ерзала от боли, перемещая вес тела с одной ягодицы на другую, и случайно столкнула на пол газету. Пейрол наклонился и поднял её. Он держал мою фотографию перед глазами: все, что ему нужно было сделать, это опустить взгляд и мысленно провести параллели. Но он этого не сделал. Мельком, без интереса, взглянул на неё и передал мне.

— Вы замужем? — внезапно спросил он, наблюдая, как я складываю газету.

— Нет, — сказала я — вторая серьезная ложь.

— Если вы недавно вышли замуж, вы также должны известить об этом власти, — сказал он.

— В этом случае я непременно так бы и поступила, — сказала я. — Но я не замужем.

И только отодвигая стакан воды, чтобы освободить на тумбочке у кровати место для газеты, я поняла, что этот вопрос был вызван видом моего обручального кольца. Я ношу его уже шестнадцать лет, и так привыкла к нему, что перестала замечать.

— А-а, так вы об этом? — сказала я. — Оно у меня очень давно. — И сняла его, как будто оно ничего для меня не значит, и я надеваю его изредка, только чтобы пофорсить, причем на любой палец, лишь бы налезло. Чтобы это подчеркнуть, я с трудом протиснула в него сустав среднего пальца другой руки.

После ещё нескольких вопросов вошел доктор Вердокс и прогнал их. Он посчитал, что они меня утомили, и очень рассердился. У меня действительно болели ноги и спина, но я была слишком возбуждена, чтобы почувствовать усталость. Да, я знаю, возбуждение — неуместная реакция в данной ситуации. Знаю, что я должна была ощущать нечто иное, но я тогда много чего должна была чувствовать и не чувствовала, или должна была сделать и не сделала. Начать с того, что я должна была прямо сказать им, кто я такая, но я все ждала — или, может, это всего лишь оправдания — ждала, что они вот-вот увидят, что на обоих паспортах фотография одного и того же человека. Я думала, они поймут, что я не могу быть Крис Масбу. И просто ждала, когда они мне об этом скажут. Вот и все что я делала. Я бы сама призналась, честное слово, призналась бы, но коль скоро мне предоставлялся выбор — ведь мне, кажется, впервые в жизни предоставлялся выбор — то я бы предпочла не быть Маргарет Дэвисон, тридцатишестилетней женщиной из Хенли. Как беспристрастные зрители, вы должны признать, что факты как раз свидетельствовали не в мою пользу. (Даже я признавала, что поверить в это трудно, но в тот момент я себе верила). И, несмотря на это, все остальные были убеждены, что я — Крис Масбу из Шепедс Баш, тридцати двух лет от роду.

В бледном круге света от настолько лампы я порвала единственную фотографию подлинной Маргарет Дэвисон. Обрывки я затолкала в бумажный пакет, куда складывала грязные салфетки и банановую кожуру. Так, ну ладно, сказала я себе в порыве благоразумия, ладно, если быть Маргарет Дэвисон ты не хочешь, а быть по-честному Крис Масбу не можешь, то какие альтернативы? — и ни одной не смогла придумать, ничегошеньки. Кроме как снова убежать. Зачастую побег — единственный ответ. Так или иначе, я всегда убегаю.

Однако бежать — я имею в виду бежать физически — когда ноги у тебя закованы в гипс, весьма затруднительно. Даже опытный беглец вроде меня, даже человек, обладающий большой сноровкой в этом деле, не может преодолеть такое обстоятельство, как невозможность самостоятельно подняться с кровати. Кроме того, я постепенно полюбила эту белую комнату, где однажды парила между раем и адом, без веса, без лица, комнату, по которой медсестра ходит так тихо и плавно, словно тоже парит в невесомости. Там я была счастлива. Все остальные виды побега я практиковала с привычной ловкостью. Я спала, я дремала, я старалась ни о чем не задумываться, особенно о вещах неприятных, например, о том, что же делать, когда меня окончательно починят.