Книга Изменники родины, страница 15 – Лиля Энден

— Мы боимся, пан!.. Мы боимся!..

Лицо у Паши было серое от страха, из глаз Степаненчихи катились слезы.

— Мы боимся!.. Мы боимся, пан!..

Немцы переглянулись, и толстый схватил Пашу за руку около локтя, она взвизгнула дурным голосом.

— Надо выручать! — подумала Лена.

Она подошла к немцам сзади и, мобилизовав чуть ли не все немецкие слова, которые смогла вспомнить, обратилась к ним с заковыристой фразой, за которую ни один преподаватель немецкого языка не поставил бы ей больше двойки.

Эффект превзошел все ожидания.

Оба немца повернулись, как по команде «кругом»; на обеих физиономиях сиял неподдельный восторг.

— Дас медхен шприхт дёйч!

И оба засыпали Лену кучей восклицаний, из которых она поняла менее четверти, но немцев это не смутило; они усадили «паненку» на скамейку, сами уселись напротив и пустились в разговоры.

Паша и Катя, вытаращив глаза, с опаской наблюдали, как их соседка бойко болтает с солдатами по-немецки; на самом деле эта бойкость была кажущейся: она сочиняла самые несуразные фразы, иногда заменяя одно незнакомое слово целыи десятком синонимов.

Зато немцы трещали, не стесняясь; особенно старался толстый.

Разговор длился более часа; за это время Лене стало известно, что толстого немца зовут Вилли, а худого — Отто, что у Вилли в Германии есть жена Луиза и дочь Эрика; что он по профессии пекарь; что у него своя пекарня и магазин; что теперь там работает его старый отец; что старому отцу очень трудно без сына; что Вилли воюет пятый год, был в Австрии, Чехословакии, Франции и Польше; что война — гадость; что она скоро кончится — как только немцы возьмут Москву; что тогда Вилли поедет домой и будет печь вкусные булки, а его старый отец будет отдыхать; что Лена — красивая девушка и с ней приятно разговаривать…

Высокий Отто сперва попробовал было тоже что-то рассказать, но Вилли не замолкал ни на минуту, и Отто предпочел сидеть молча и только вставлял короткие реплики в болтовню многоречивого товарища.

Наконец, когда на небе уже давно светили звезды, немцы посмотрели на часы и заторопились; последнее, что Лена поняла из их слов, было опасение, что им влетит от фельдфебеля за позднюю прогулку и глубокое сожаление, что приходится прерывать беседу с очаровательной русской паненкой.

На прощание оба приятеля пожали русской паненке руку, взяли под козырек и пошли восвояси.

— Как ты их не боишься? — воскликнула Паша, высовываясь из дверей.

Лена пожала плечами.

— А чего их бояться? Люди как люди!

Этот случай объяснил Лене тайну ее магического воздействия на немецких солдат: дело было не в немецком языке, которым она владела достаточно плохо; дело было в том, что в то самое время, когда большинство русских девушек и женщин смотрели на пришельцев глазами затравленного зверя, дрожали и прятались, — Лена Соловьева разговаривала с ними без всякого страха, как с любыми другими людьми, и именно это отношение превращало страшных завоевателей в то, чем они были от природы: в самых обыкновенных, простых, часто довольно добродушных парней.

* * *

— Ну, Михайловна, живем! — послышался голос Титыча, и старик ввалился в комнату квартирантки, еле держась на ногах и размахивая руками. — Гляди, какое богатство!..

Посередине кухни стояли на полу два полных ведра — но не с водой… запах от этих ведер наполнил весь дом.

— Со спиртзавода принес! Чистый спиртик! — восхищался Титыч.

Подумав немного, он вылил содержимое ведер в кадушку, накрыл подносом, подхватил коромысло на плечо и отправился, пошатываясь, за второй порцией своего «богатства».

Спирт носил не один старый Ложкин, а большая часть населения Липни; со всех сторон к полуразрушенному бомбежкой спиртзаводу устремились люди с ведрами, битонами, кувшинами.

Соседка Паша приходила приглашать Лену в поход за спиртом, Но та на этот раз наторез отказалась идти, заявив, что она не пьет, и ей этой дряни не нужно.

Следующую неделю Титыч, его сосед и приятель Кузьмич, беженец-белорусс Иван, жена Ивана Марфа и еще несколько человек собирались вместе и беспробудно пили; напившись — храпели; проспавшись — опять пили, не замечая ни бомбежек, без которых редкий день обходился, ни немцев, по-прежнему усердно посещавших уцелевшие дома.

Как-то немного протрезвившись, Титыч задал своей квартирантке вопрос:

— Михайловна, а Михайловна! С чего это немцы жидов не любят, а сами по жидовску говорят?

Лена начала объяснять, что не немцы говорят по-жидовски, а, напротив, русские евреи говорят на искаженном немецком языке, но старик уже не слушал: он вспомнил, что должен сообщить более важную новость:

— А я теперь, Михайловна, большой человек!.. Меня немцы уважили! Вчера было у нас собрание… одних, значит, мужиков… баб не было… немцы баб не признают… оно и верно: курица не птица, баба не человек… у бабы, говорят, волос долог, да ум короток… все зло, значит, на земле от бабы…

— Чем же вас немцы уважили, Титыч? — спросила Лена, прерывая его рассуждения насчет баб, которые грозили стать бесконечными.

— Старостой поставили!

Старый Ложкин приосанился, задрал кверху свою седую бороденку и принял такой невообразимо важный вид, что Лена еле удержалась, чтобы не расхохотаться.

— Вас? Старостой?

— Да!.. Главный староста будет Розинский Евгений Иваныч, он у них в комендатуре переводчиком… Он главный бур… бурмис… не помню, как по ихнему… по нашему — староста!.. а я ему помощник… Вот я и пойде, значит, к Евгению Иванычу… У нас с ним дела…

И Титыч вышел на улицу и, пошатываясь, направился к дому, где жил бывший преподаватель немецкого языка Розинский.

Лена не обратила внимание на бессвязную болтовню пьяного старика.

Титыч и до войны любил выпить, но тогда у него были две причины воздерживаться: во-первых, необходимость ежедневно являться на работу в валяльную мастерскую, а, во-вторых, — хозяйственная и, несмотря на все свое добродушие, настойчивая Матвеевна, всегда отбиравшая у него все деньги сразу после получки.

Теперь оба сдерживающих начала отсутствовали.

Не отрезвило его даже несчастье, случившееся с его другом и собутыльником Кузьмичем: ночью была бомбежка, загорелся дом Кузьмича, а хозяин дома лежал мертвецки пьяный и проспал и бомбежку, и пожар, и собственную смерть: он сгорел вместе с домом.

Поутру нашли его обгорелый труп. Титыч попричитал, помог вырыть на огороде могилу для приятеля и… взялся за очередную порцию спирта — за упокой души умершего.

* * *

После одной особенно сильной бомбежки Лена собралась пойти к Маковым узнать, цел ли их дом и целы ли они сами, так как ночью в их стороне сильно горело.

Титыч, как обычно, храпел. Не добудившись его, Лена сперва хотела закрыть дверь во двор на крючок изнутри, а дверь на улицу запереть на замок снаружи, но потом раздумала и раскрыла все двери настежь: замок непременно бы обратил на себя внимание, и немцы не замедлили бы его сорвать, чтоб посмотреть, какие сокровища за ним скрываются.