Онлайн книга «Изменники родины»
|
Лена тихо отошла от окна. После этого прошло несколько дней. Стояла теплая погода бабьего лета, и запах гари с угаснувших пожарищ отступил перед другим — тяжелым запахом разлагающихся трупов. Несколько пожилых немцев из какой-то хозяйственной части пошли по домам собирать местных жителей на «работу». На Калиновском огороде была вырыта огромная яма; в нее бросали друг на друга собранных со всего города, начинающих разлагаться мертвецов… Когда среди многих живых людей появляется один мертвый, ему уделяют много внимания: его оплакивают, его убирают и наряжают, укладывают в гроб, торжественно провожают на кладбище — иногда с молитвой, иногда со знаменами и музыкой… некоторые даже бояться его… Но когда мертвых оказывается слишком много — порою больше, чем живых — страху и почтению не остается места; покойников уже нет — есть трупы, их тащат за ноги, швыряют в ямы, стараются как-нибудь поскорее от них избавиться, чтоб они не отравляли воздух… Когда сарай опустел, под горой трупов были обнаружены два живых человека. — Вег!.. Нах хаузе!.. — крикнул наблюдавший за работой седой немец, показывая знаком «уходи!». Один из живых, более сильный, смог пойти и скрыться за первым же углом, другой, раненый и истощенный, сделал несколько шагов, зашатался и упал; к нему подошел Марк Захарович Иголкин, поднял его и повел в свой дом. Немец отвернулся. Пленные шли каждые два-три дня, все такие же голодные и измученные, их гнали без пищи, они падали без сил, их пристреливали… Некоторые падали нарочно, притворяясь вконец обессиленными, чтоб их пристрелили и избавили от этой муки; многие пробовали бежать в кусты, огороды, развалины — их преследовали, и мало кому удавалось уйти… И конца не было видно страшным колоннам голодной смерти… В народе говорили, что сдалась в плен полностью армия маршала Тимошенко, но никто и ничего не знал достоверно… Многоликая война повернулась своим самым страшным ликом… Но в самую темную ночь привыкший глаз начинает различать предметы, у самых отъявленных негодяев бывают добрые минуты, в самом безвыходном положении человеку свойственно искать и находить выход… Для многих обреченных нашелся выход, причем самый неожиданный. Началось это где-то в деревне: одна из местных женщин узнала среди пленных своего мужа и бросилась к конвоирам, доказывая, что «это мой»… Немцы отдали ей мужа. И вот быстроногая молва, опережая медленно двигающиеся колонны, возвестила матерям и женам, что «своих» отдают… И сотни баб встречали пленных в надежде найти мужей, сыновей, братьев; а когда своих не оказывалось, они нередко опознавали первого попавшегося и уводили домой к себе… Некоторые конвоиры, более добросердечные, воспользовавшись каким-то мимолетным указом не слишком высого начальства, распускали по домам уроженцев той местности, через которую они проходили, и нередко под видом местных ухитрялись уйти из колонн уроженцы Сибири и Кавказа, Москвы и Дальнего Востока. * * * Снова шла колонна пленных. На это раз был дождь; полураздетые, мокрые, босые пленные шлепали по холодным лужам. Лена Соловьева не раз за эти дни слышала от соседок рассказы о том, как многие женщины выручали из плена совершенно незнакомых людей, выдавая за своих родных. И в этот день она вышла на улицу, навстречу колонне, со смутным намерением тоже кого-нибудь выручить. Но когда перед ней опять замелькали почерневшие лица и сверкающие голодные глаза, она растерялась: можно взять только одного, но кого выбрать из тысячи? Некоторые пленные, как только отдалялись конвоиры, сами просили всех встречных женщин: «тетенька, сестрица, помоги — скажи, что «мой», что тебе стоит?»… Но Лена подумала, что этих возьмут и без нее — надо спасать того, кто не просит, не набивается: таким труднее… Но пока она раздумывала, из толпы послышался голос, показавшийся ей знакомым: — Леночка! Она обернулась. Прямо к ней, поперек движения колонны бросился человек, вернее, хотел броситься: его слабость была так велика, что, изменив механическое движение вперед и свернув вбок, он чуть не упал и удержался на ногах, только ухватившись за шинель товарища; на него коршуном налетел немец с палкой. Но Лена уже узнала пленного и, не теряя времени, подбежала к нему, крепко обняла и поцеловала, стараясь возможно ествественнее разыграть встречу с близким человеком; она почувствовала, что он, чтоб не упасть, всей тяжестью оперся на ее плечо. Немец опустил палку. — Дас ист майн манн, — сказала Лена твердо. — Ди фрау канн дейч шпрехен? — улыбнулся конвоир. — Я, я! Дас ист унзер хауз! — она показала на Ложкинский дом. — Гут, гут!.. Аб!.. Нах хаузе! — весело крикнул немец и, послав Лене воздушный поцелуй, пошел дальше. Под огнем завистливых взглядов его товарищей Лена оттащила обессиленного пленного на тротуар. — Прощай!.. Теперь цел останешься!.. Повезло человеку!.. — послышались ему вдогонку голоса. Лена ввела неожиданного гостя в свою квартиру и, закрыв дверь на щеколду, бросилась к окну, за которым слышалось резкое лающее «Аб! Аб!». Ей хотелось теперь, чтоб колонна обреченных скорей прошла мимо; ей казалось, что, хотя один конвоир и отпустил пленного, но какой-нибудь другой, выше его чином, может ввалиться в дом и выгнать обратно или попросту пристрелить отпущенного. Но, как на зло, пленные все шли и шли, и конца им не было видно. Наконец, хромая, держась друг за друга проковыляли последние, самые слабые — те, которым суждено было вскоре валяться на обочине дороги… Промелькнула за окном пилотка последнего конвоира. Тогда Лена со вздохом облегчения отвернулась от окна и взглянула на человека, которого она только что выручила. Он сидел на самом краю большого горбатого сундука, опершись кулаками в колени, в неловкой напряженной позе, которую ему, видимо, не под силу было переменить; глаза его смотрели прямо перед собой в одну точку. Этот невероятно худой, грязный, оборванный, обросший темной бородой, еле державшийся на ногах человек был — Николай Сергеевич Венецкий. Лене вдруг стало неловко: она вспомнила, что по существу была с ним почти незнакома… Она тряхнула головой, стараясь отогнать эту неловкость — не все ли равно?.. Ведь другие женщины брали из колонн совершенно незнакомых людей, а комедия, разыгранная ею перед немецкими солдатами, ни к чему не обязывала. — Я сейчас затоплю плиту, сварю картошки, — сказала она и принялась за хлопоты: сперва побежала в сарай за дровами, потом полезла под пол за картошкой, затем оказалось, что мало воды, и она пошла с ведрами к колодцу. |