Онлайн книга «Изменники родины»
|
Командовал балом Эрвин. Дамой своей он выбрал Марусю и не отходил от нее в течение всего вечера. С ней он танцевал все танцы, а когда она отходила и становилась в хор, он садился напротив и не спускал с нее восторженного влюбленного взгляда, и видел ответный сияющий взгляд, и знал, что эти русские песни Маруся поет для него, хотя он и плохо их понимает… Танцевали те же тпнцы, что и довоенное время, кроме одного, на котором особенно настаивал Эрвин. Он называл этот танец — кадриль, но эта немецкая кадриль ничуть не похожа была на то, что называли этим словом в Липне. Еще накануне, во время разработки программы вечера, Эрвин был очень удивлен, что Виктор, игравший на гармони бесчисленное множество танцев и песен, не умеет играть ничего подходящего для этого танца, который состоял в том, что пары без конца расходились и вновь сходились. Эрвин попробовал было напеть липнинскому гармонисту какие-то немецкие мотивы, но Витька был слишком ленив, чтоб их разучивать; тогда Эрвин сказал, что можно сыграть какой-нибудь марш повеселее. Распорядители вечера попробовали одно, другое и, в конце концов, остановили свой выбор на… «Москве Майской»!.. Эрвину этот мотив страшно понравился, он пожелал узнать слова песни и их значение, и Маруся полностью спела ему «Роте Москау», сопровождая довольно точным переводом, а затем напечатала для него русский текст латинскими буквами. И танцевали липнинские граждане немецкую кадриль под слишком хорошо всем знакомый, глубоко русский мотив: «Кипучая, могучая, никем не победимая»… И неплохо получалось… Лену на этот прогулочный танец неожиданно пригласил зондерфюрер Шварц, до сих пор сидевший в стороне. Николай, оставшийся без дамы, поглядел вокруг себя и подошел к Клавдии Ивановне. — Давайте, пойдем с вами! — Чего же вы молоденьких не приглашаете? — рассмеялась машинистка. — Или жены боитесь? Вы же говорили, что она вас не ревнует?… Ну, идемте, что же делать… Я, кстати, в молодости такую кадриль танцевала — тогда модно было… — Поглядите на первую пару! — сказала Клавдия Ивановна, когда они с Венецким включились в общий ритм танца. — Новый зондерфюрер в нашу Марусю влюбился, ни на шаг не отходит… Да и он ей, видно, нравится… Что ж, молодые… В то же самое время Виктор, механически перебирая клапаны гармони, повернулся к присевшему с ним рядом Володе и сказал, указывая глазами на ту же первую пару: — А видно теперь Андрюшке Новикову будет полная отставка! — Андрюшке Новикову? А где он? — встрепенулся Володя. — Кто его знает? Он из плена по дороге бежал, еще не доходя Липни… Вероятно, где-нибудь в деревне… Но Маруся-то была его любовь… А теперь ему до нее не дотянуться — это точно!.. В промежутках между танцами пленные спели несколько украинских песен, потом пели немцы — запевал неугомонный Эрвин; зетем опять пел липнинский хор, и опять танцевали. — Эх, руки устали! — потянулся Виктор. — А ногами поработать хочется!.. Поиграй-ка ты теперь!.. И он передал гармонь своему непосредственному начальнику, Ивану Вышняченко. Освободившись от гармони, Виктор подхватил хорошенькую Зиночку Тимченкову и пустился в пляс, не жалея новеньких сапожек; а с противоположной стороны зала на них жгучей ненавистью сверкнули глаза Александры Степченковой. Когда все уже немного устали от танцев и пенья, с неожиданным успехом выступил часовых дел мастер Иван Иванович Соколов. Этот человек, небольшого роста и самой неприметной наружности, появился в Липне неизвестно откуда. Он пришел к бургомистру с просьбой помочь ему, рассказал, что бежал из плена, что он москвич, и в этих краях у него нет ни родных, ни знакомых, что без документов его могут забрать в лагерь — и Венецкий сделал этого человека липнинским гражданином. Получив документ, Соколов взял патент на ремонт часов, примусов, швейных машин, велосипедов и прочей мелкой механизации. Этот незаметный человек оказался замечательным исполнителем юмористических рассказов и анекдотов; весь зал хохотал так, как, вероятно, никто из присутствующих не смеялся с самого начала войны. В перерывах между танцами и песнями его вызывали целых четыре раза. Особенно всем понравились армянские анекдоты, сопровождаемые песенкой: Гулиджан, Гулиджан! Не ходь моя лавка! Ты торгуешь баклажан, Разным сортом травка… Так и осталось после этого вечера за часовым мастером прозвище «Гулиждан»… В конце бала к Венецкому неожиданно подошла разряженная, раскрасневшаяся от танцев Фруза Катковская: — Сергеич! Давайте мы с вами помиримся! — Помиримся? — переспросил бургомистр. — А разве мы с вами ссорились? — Ну, да! Вы же меня ругали тогда за хлеб, ну, и правильно ругали, и вообще вы меня чего-то невзлюбили, а ведь я — баба неплохая!.. И, увидев, что Венецкий смеется, продолжала: — Это все дело прошлое!.. А теперь — давайте станцуем! Николай расхохотался и пошел с ней танцевать в знак примирения. Сегодня в его глазах все были хорошие, добрые и симпатичные люди, даже Фрузка, которую он вообще-то недолюбливал, но в этот праздничный вечер он был согласен, что она «неплохая баба». * * * Праздник закончился около трех часов ночи. Сигналом к концу послужил отъезд немецких гостей, которые уехали на машине, чтобы к утру уже быть на месте своей службы. Местные гости расходились во все стороны большими шумными толпами. Последними вышли из здания комендатуры хозяин города и та, которую народ называл его женой. Свет в зале Венецкий выключил своей рукой, а когда они с Леной вышли на улицу, погасли окошки и на втором этаже, где жили коменданты. Ночь была тихая, морозная; круглая луна сияла посередине безоблачного звездного неба и щедро заливала своим светом засыпанную снегом Липню. Ветви огромных, старых лип, на одной из которых в недалеком прошлом казнили шеф-полицая, были покрыты инеем, и этот иней ярко искрился и переливался в лучах лунного света. Николай и Лена медленно шли рядом, любуясь чудесной ночью. Никогда еще они не чувствовали себя такими близкими; нивидимые стены между ними рушились одна за другой; первая стена отчуждения растаяла в ту бессонную ночь, когда они в темной комнате, при свете печурки рассказали друг другу все то, о чем никому не рассказывали; вторая преграда рассыпалась, когда он, неверующий, выросший в неверующей семье, пришел в ее церковь, на ее клирос… А сегодня рухнула еще одна преграда, когда никогда не танцевавшая Лена не отказала в этом любимому человеку… Темной ночью, накануне войны, пробился маленький, робкий росток, за полгода больших испытаний он вырос, зазеленел, расцвел пышным цветом, имя которому — любовь… |