Онлайн книга «Снежная королева»
|
И еще тоже странно: кажется, нынче без притворства невозможно быть Барретом. – Эй? – говорит Тайлер. Смешно. Впервые на памяти Баррета они поменялись ролями – с самого их детства повелось, что это не Тайлер его, а он выводил Тайлера из ритмически-созерцательной прострации. Баррет встрепенулся. – Да, – отвечает он брату. – Мне там нравится, когда никого нет. Можно спокойно почитать. Вроде бы и голос, и интонации, и словарь его, такие же, как всегда. Ему хочется надеяться, что это так. Во всяком случае, недоумения на лице Тайлера не заметно. – Здесь тоже можно читать. У тебя своя комната. – А теперь ты как мама говоришь. – Мы оба как мама. – То есть, по-твоему, нас тоже убьет молнией? – спрашивает Баррет. – Ты о чем? – О том, что женщину убивает молнией на поле для гольфа, а потом, много лет спустя, молния бьет в одного из ее сыновей. Какова вероятность, что это случится? – Вероятность ровно та же, что и в ее случае. – Порой мне странно бывает, что ты так глух к романтике. – Не путай романтику и суеверие, – говорит Тайлер. – Но неужели ты никогда не пробовал представить, где сейчас мама? Тайлер смотрит на Баррета так, как если бы тот отпустил грубое и бестактное замечание. – Конечно, пробовал. – Ты же не думаешь, что ее… просто не стало? – Не хочется так думать. Из крана в замоченную в раковине кастрюлю с едва слышным всплеском падает давно набухавшая капля воды. Под потолком приглушенно гудит круглая лампа дневного света, которую Бет укутала красным шарфом. – Тебе никогда не приходило в голову, что католики могут быть правы? – спрашивает Баррет. – Они неправы. Следующий вопрос. – Ну, кто-то же прав. Почему не католики? – Такое впечатление, что ты немного двинулся. Алюминиевый кант столешницы слегка разошелся на углу, в вершине V-образной расщелины прочно угнездилась хлебная крошка. – Надо же быть открытым любым возможностям, разве нет? – Эта возможность мне не подходит. – Да я… Я просто думаю об этом. – Ты всегда был лучшим католиком, чем я, – говорит Тайлер. – Я был всего лишь сговорчивее. И ты знаешь, никто из священников ко мне ни разу не приставал. – А это так для тебя важно? На кухне пахнет кофе – свежесваренным и тем, что подгорает на металлическом диске, который нагревает кофейник. Запах лосося, которым они вчера ужинали, тоже еще различим. Этот специфический кухонный дух – с тех пор как слегла Бет, он несколько переменился, но по сути остался тем же. Когда у Бет было больше сил, в нем доминировали нотки поджаристого теста и жженого сахара, их призрачное звучание ощущается и теперь. Сквозь него подобием пентименто проглядывает намек на жареную свинину (воистину призрак, поскольку свинины они никогда не жарили) и, возможно, мужской пот. – После всех этих разоблачений в новостях, – говорит Баррет, – я порой задумываюсь: почему ж на меня-то никто не позарился? И первое, что в голову приходит: а кому такой жирдяй нужен? Бред, конечно. – Это как сказать. – Но ведь бывает, что одно и то же – и фигня полная, и в то же время правда. – Нам с тобой обоим ясно, что ты несешь чушь. – Может быть. Но нет, правда, что конкретно выигрываешь, если ты такой умный и никому не достался? Есть разве польза от того, чтобы всем поголовно отвечать решительным “нет”? – Я не готов обсуждать эту тему. Время не самое подходящее. – Ладно, тогда я на работу. – Чао. – До вечера. – До вечера. * * * – Тебе правда нравится драться? – спрашивает Лиз у Эндрю. Она готовит ему завтрак, как какая-нибудь фермерская женушка. Это даже в чем-то сексуально. Не асексуально уж точно. Она представила себя крупной женщиной с решительными чертами лица, взбивающей яйца в стальной миске, женщиной, которая живет в доме посреди тонущего в птичьих трелях зеленого простора, слишком самодостаточной и твердо стоящей на ногах, чтобы поддаваться тревогам, превосходящей мужа умом и осмотрительностью, лишенной, быть может, его болтливого шарма, но зато столь глубоко уверенной в себе, что всей этой глубины он не в силах даже вообразить. Эндрю курит, развалившись на стуле, в трусах и шерстяных носках. Будь ему известно, насколько он сексуален, он не вынес бы этого знания. А вдруг он знает? Вдруг он вообще умнее, чем кажется? – Чего? – спрашивает он. – То, что ты на крыше говорил. Что иногда без драки не обойтись. – Не, ну да. Я, знаешь, мордобоя не люблю, но, если дойдет, ноги не сделаю. – Нет, я спрашивала, скорее, не кажется ли тебе, что мелкие раздоры нужны, что они возбуждают? Эндрю, обрати внимание. Я спрашиваю, не наскучило ли тебе, что я веду себя слишком по-матерински, что слишком бесцеремонна и добра. Может, тебе интереснее будет особа резкая и суровая, которая сознает, какое она сокровище, и потому плюет на твои чувства, которая никогда и ни за что не просит прощения? – Мальчишкой я все время дрался, – говорит он. – Знаешь, когда часто переезжаешь… Это они уже проходили. Она ставит перед Эндрю полную тарелку. Он выдыхает носом облако дыма и мускулистой рукой обнимает ее за бедра. – Каждый раз нужно правильно себя поставить, – продолжает он. Они это проходили. Любой разговор Эндрю сводит к воспоминаниям, но обычно это занимает у него больше времени. Такой ностальгии по прошлому не встретишь больше ни у одного человека в возрасте двадцати восьми лет. Собственное прошлое для него – священная книга, средоточие мудрости, и всякий раз, когда надо ответить на вопрос, даже если вопрос этот гроша ломаного не стоит, он непременно справляется в Книге Переезда Нашей Семьи в Феникс, в Книге Того Года, Который Я Целиком Провел в Больнице или в Книге Начала Приема Мною Наркотиков. Лиз забирает у него сигарету, затягивается – все это исключительно ради образа сексуальной мамочки – и ловким щелчком отправляет окурок в мойку. – Кушай, детка, – говорит она. – А ты? – Меня еще слишком штырит. Это не совсем правда. Но сейчас, прямо сейчас, когда они спустились с крыши, ей хочется быть их общей с Эндрю галлюцинацией. Здоровый аппетит в эту роль не укладывается. Он с совершенно собачьим удовольствием уплетает завтрак. В окно бьет метель. |