Онлайн книга «Магический бестиарий»
|
Ему откуда-то было известно, что он пристрелил имнно смершевца. Раньше, чем теплый труп был обыскан вполне пришедшим в себя Тимофеем. – Слышь ты, а он весь в пупырьях, инда как жаба, – сказал Тимофей, проводя по вздутой груди убитого. – Честно слово. Он зачем-то ответил вслух по-детски: – Честное слово врать готово. Подтверждая эти слова, по кронам пронеслась волна тяжелого ветра, и весь лес заскрипел. Пристреленный капитан под гимнастеркой был обряжен в специально тонкий жилет, простроченный в шашечку, и в каждом квадратике-кармашке что-то лежало: перстень, швейцарский хронометр, смятая золотая оправа монокля, кусок зуба с золотой коронкой, медальон с ангелом, крестик, короткая золотая цепь с брелоками, пергаментный пакетик белого порошка, целлулоидная коробочка с гандонами. – Ничего не брать! Закопайте вместе с ним, – сказал он, отходя в сторону. Его вырвало едкой желчью на яркие крапины барвинка. – Товарищ старший лейтенант, я видел, как он пальцы мертвым фрицам кусачками отрывал, – заябедничал неизвестный солдатик, примкнувший к ним по дороге. – А, черт с ним, – прохрипел он. Тимофей придерживал его за талию, как молодайку, что вот-вот сползет в обморок. – Во гадюка, пальцы-то мертвякам, – Тимоха сплюнул разжеванную шляпку в песок. – Да он тебя б прикончил влет, как глухаря… – Нет, я не глухарь, я – дрозд, – серьезно ответил Тимоха, глядя ему в глаза. Они набились в легковую эмку. И он повел ее куда-то, в другую сторону, в ту, о которой знал, что там совсем нет смерти. Пока. Выворачивая юзом из выемок песчаной раскатанной дороги, а они увязали только раза два за этот бесконечный день, он вспоминал архаического бога, представшего ему ночью, и в слух его вливалась узкая звуковая струя. Она начинала трепыхать, как северная стрелка командирского компаса, со свистом оборачиваясь вокруг метафизической оси, когда он не туда выкручивал баранку, упершись в развилок. Они перескочили высокое, как рубец от ранения, важное шоссе и опять въехали в темнеющий лес… Через минуту тишину прорезала армада грузовиков. Урчание дизелей, перекличка солдат. – Сосну я, – сказал Тимоха, – с тобой-то все одно не помрешь. И он стащил с себя кирзовые сапоги и развернул портянки. – А если засада? – спросил он. – Не надо засады, – ответил Тимофей откуда-то с другой стороны своего мордовского сна. Когда они, бросив черную легковушку в глубокой воронке, пришли в расположение какой-то части на окраине большого села, то все, как казалось ему, завершилось вполне благополучно. После краткого опроса их покормили, отправили в покосившуюся баню, где Тимоха парил его и мыл, вправлял какие-то суставы, как мать мордовскому ребенку, упавшему с качелей, думалось ему, простертому на скользком деревянном полке. – Греция какая-то, отделение эфебов. – Нет, ты там меня не трогай. – А те че, беда ли какая? – А, шут с тобой… Он не успел застегнуть галифе, когда в предбанник ввалились двое. Одинаково мрачные. Никакие. – Этот? – спросил один другого. – Руки за голову, пошли. Он даже не стал спрашивать куда, только посмотрел на голого красного Тимоху, только и сказавшего: – Ну, так это… Белой сутулой кариатидой он подпирал притолоку, белесо смаргивая. Орден, его единственный орден Красной звезды с него сорвали с его гимнастерки в косой хибаре. На лавке за столом восседал безглазый и безразличный бог. – Раздевайся! – скомандовал тот. Это он так сказал сам себе, в прошедшем времени: “Скомандовал т о т”. “Сейчас Тот завесит на весах мое сердце. Ведь все уже кончилось. А ведь ничего и не было. На мне нет и царапины. А если нет следов этой машины, этой войны, – значит, и ее нет”. Эта мысль забилась в его голове, вошла в мозг, как крутой штопор в пробку, – ведь то, что делали с ним, осмыслить было нельзя. Ведь он, точнее, особенная его часть и самая главная, была уже далеко от этого места, где его тело предавали поруганию и муке. Он со стороны, из далекого леса, видел себя, как маленькую теплую точку. Потом еще себя – другого, переплывающего Волгу с подружкой, где на острове пьяные мужики вспугнули их любовь, и потащили ее, голую, и его любовь к ней за мокрую косу на свою лодку-гулянку. Еще себя, – старым маленьким мальчиком под постелью умирающей матери – через много лет, в сером будущем. Еще – над содрогающимися ягодицами отца, вбрасывающего семя в темно-розовую родную утробу… Его пытали, чтобы назавтра расстрелять без долгого суда и следствия, так как от их длины на передовой, которая могла стать фронтом или тылом, не зависало ничего. И вот он, как щепка или перо, коснулся поверхности событий и тут же вымок и пошел на дно. Он видел самого себя, пеньковой веревкой примотанного к лавке как мумию, с оголенной жилой электрического провода в руке. Откуда взялось электричество в этой полусожженной деревне… – На кого ты, падла…! – орал бальзамировщик и бил его по щекам. Касался другой жилой самых уязвимых мест его смертного тела. – На кого? – На Аполлона, – молвила с синим свистом другая, воспарившая далекая ипостась его естества. – Вот и все, – прохрипел он в пену, забившую ему рот, когда лежал в картофельной гнили на дне неглубокого погреба, куда его бросили. Доски, прикрывающие лаз в подпол, были сдвинуты. Старый часовой, сидя на корточках, глядел на него сверху. – Вот ведь, прибьют ведь, – говорил сокрушенно пожилой солдат. Он ничего ему не ответил. – И как тебя, сынок… На воды хоть. Спустившись в подполье солдат поднес фляжку к его губам. – Свои ж и убьют, – бормотал он. – Свои ж… Сереющее утро вернуло ему речь. Он сел на корточки, караульный кинул ему исподнее. Он натянул на себя рубаху и кальсоны. Никто ничего не узнает о нем, исход предрешен. – Дяденька, а передайте записку. Тут белобрысенький солдатик долговязый должен ошиваться, мы с ним вместе были. Есть у вас карандаш и какой клочок? Старый посерьезневший солдат молчал какое-то время. – На, пиши, все одно… Он напечатал, как “ундервуд”, в верхнем регистре печатными детскими литерами: |