Онлайн книга «Арарат»
|
Когорты мертвых поведет. Импровизатор умолк, но его руки по-прежнему были скрещены на груди; в этот раз плеск публики тишины не нарушил. Чарский, чувствуя, что в душной зале его охватывает нездоровая теплота, отер лоб, одновременно мельком глянув через плечо. Некая дама с болезненно-желтым цветом лица напряженно смотрела прямо на него. Поймав его взгляд, она жеманно улыбнулась, а Чарский резко отвернулся и стал глядеть только на подмостки. Он знал ее слишком хорошо; это была одна из тех несчастных женщин, которые преследовали его своими тщетными притязаниями лишь потому, что он был поэт, а они не могли придумать для себя занятия лучше. Теперь, когда он узнал, что ее внимание направлено по большей части на него, а не на импровизатора, он ощущал сильнейшее раздражение. Но импровизация возобновилась, и Чарский тотчас же перенесся в своем воображении в египетский чертог. Критон, питомец муз и неги, В ночи, что не познает дня, За песнью песнь об их ночлеге Вонзает в сердце из огня. Но где же мужеская сила? Ее не лира ль поглотила? Секира размахнулась всласть — Так не пора ли ей упасть? Царица песнью польщена, Но час спустя – и смущена. Сомненья, скорбные гонцы, Со всех являются сторон: Ужели страстные сосцы Увядшими считает он? Плоть, что свежее, чем весна, — Ужель поблекла и она? Ужели кажется ему: Краса ее ушла во тьму? Но нет – он знает, что заря Наступит, как ни далека; Оленьей ласкою даря, Змеей виясь, она пока Все чары расточает зря: Недвижима его рука. Ее он видит красоту, Но сбит, как лебедь, на лету. Увидев свет в очах царицы, Он весь в предчувствии денницы; Ласк шелковистых щедрый дар Внушает: близится удар… Что за урон ее гордыне! Ведь с Суламифью никогда Такого не было; доныне И с ней – подобного стыда! Все перепробовав, царица Чуть дремлет… Небо уж сребрится. Критон, однако ж, был поэтом: В воображаемых мирах Он видел прах весенним цветом, А там, где цвет, он видел прах. Страж черной статуей застыл, В дверном проеме встав понуро; Критону – что его фигура?! Он вновь обрел весь прежний пыл. Киприда ль жертве даровала В последний раз любовный жар, Чтоб в громе страстного обвала Забыл про смертный он удар; Исход ли ночи успокоил; Секиры ли недвижной вид Все силы мужества удвоил, Отвлек от лепета Харит; Иль вид царицы обнаженной, В любовных битвах искушенной, — Кто знает, в чем здесь дело? Взрыв, Сметая все, пожар рождает; Она проснулась, повторив Все ласки прежние; рыдает Критон от счастья; а она В его объятьях тихо тает, Но думой горькою полна, Печальным знаньем, что возврата К цветенью нет: она когда-то, Как все, издаст последний стон И в землю ляжет, как Критон. Лицо импровизатора, до той поры бледное, пылало теперь лихорадочным жаром; глаза его дико сверкали; рубашка была мокра от пота, а белое горло под черной бородой спазматически двигалось, словно кружевной воротник был разорван, чтобы обнажить его шею для топора или гильотины. Насухо отерев лоб платком, импровизатор вернулся к своей теме. Затем весь день спала царица: Ведь этой ночью ей опять Придется в ласках не скупиться — Пора и юношу обнять. Бьет полночь; лик его чудесен Настолько, что весь мир ей тесен! Ее язык укоренился В его устах, и их слюна, Дыханье, пот, что вмиг пролился, В одно сливаются. Она В восторге полном: что за чудо! Юнец, но знает – все! Откуда? (А Мардиан на страже дремлет, Стенаньям сладостным не внемлет, В его виденьях – флейты звук, Змеи качающейся жало: Смерть от земных избавит мук…) Она его в объятьях сжала, И их тела переплелись, В едином пламени сгорая; То вдруг грубея – берегись! — То нежно, трепетно лаская, Он доказал едва ль не в миг, Что он – способный ученик. Он часто верх берет над нею И, хоть нельзя сравнить их лет, Готов затеей на затею Ответить: здесь различий нет. Забыт Антоний, Цезарь тоже, Она – невеста вновь, и с ней Вновь делит сладостное ложе Брат – незабвенный Птолемей. В ту пору сын рожден был ею, Во всем подобный Птолемею — Лица тончайшей лепкой схожий И эбонитовою кожей. Расстаться с ним пришлось тогда, Отдав рабу, что был так верен… Гнев императорский – безмерен! Но в сердце – с ней он был всегда. И вот он здесь – горит любовью, Не ведая, что связан кровью. Вот эта родинка на лбу Знакома ей еще с рожденья — Войдут ли в душу угрызенья, Что рушит юноши судьбу? При страшном вызове своем Она подумала ль о нем? А может, полагала просто, Что сын, пусть окажись он тут, Не мог бы быть такого роста? Но быстро в Азии растут! Иль крови царской достояньем Она считала пыл и страсть И вызов был рожден желаньем На нем свою проверить власть? А может быть, боязнь стареть Внушила ей, подспудно зрея, Красу свою суметь узреть В чертах другого Птолемея?.. Но несомненно, что она Все наслаждения до дна С ним испивает до рассвета, Шепча: «Неповторимо это…» Заре ж, как Ирас, алогубой, Что лишь маячит впереди, Придется ныне дланью грубой Отнять счастливца от груди: Будь он племянник ей, иль сын, Иль страстный друг – ответ един. Но чуть вершина эвкалипта Под утро сделалась видна, Поднялся сын звезды Египта, Поднес прохладного вина: «За ночь свершившуюся нашу! Дабы прошел упадок сил!» |