Онлайн книга «Врата Леванта»
|
— Вы архитектор! Я выпалил эту фразу так, словно в ней заключалась разгадка. И позволил себе только легкий намек на вопрос, иначе могло бы возникнуть впечатление излишней фамильярности. — Вовсе нет. Мы уже дошли до конца улицы, и он резко остановился. Поднял глаза на бело-голубую табличку, затем потупил взор с явным желанием сосредоточиться. Опущенные по бокам руки вскоре сошлись вместе, пальцы переплелись забавным образом — он будто придерживал воображаемую шляпу. Я встал за его спиной. Улица Юбера Юга Участника Сопротивления 1919–1944 Я подождал, пока он отведет взор от таблички и повернется ко мне, — и лишь тогда задал вопрос, со стыдливой интонацией и полушепотом, словно мы были на похоронах: — Вы его знали? Он ответил тем же доверительным тоном: — Его имя мне ничего не говорит. Не заметив моего смятения, он вытащил из кармана записную книжку и что-то в нее занес. И только потом добавил: — Мне сказали, что в Париже тридцать девять улиц, проспектов и площадей, которые названы именами участников Сопротивления. Я уже осмотрел двадцать одну. После этой остается семнадцать. Шестнадцать, если исключить площадь Шарля де Голля, где я в свое время побывал… когда она еще называлась площадью Звезды… — И вы намерены осмотреть все? — За четыре дня я вполне успею. Что означали эти четыре дня? Я видел только одно объяснение. — А потом вы вернетесь домой? — Вряд ли… Внезапно вид у него стал такой задумчивый, словно он оказался очень далеко и от меня, и от этой улицы Юбера Юга. Быть может, мне не стоило упоминать про его дом и возвращение? Или же само упоминание о «четырех днях» заставило его погрузиться в свои мысли? Я не осмелился бередить ему душу. И решил сменить тему: — Вы не знали Юбера Юга, но вы ведь не случайно интересуетесь Сопротивлением… Он ответил не сразу. Очевидно, ему нужно было время, чтобы вернуться на землю: — Простите, вы что-то сказали? Мне пришлось повторить свои слова. — Это правда, я учился во Франции во время войны. И знал некоторых участников Сопротивления. Я чуть не рассказал ему про фотографию из учебника истории, но тут же отказался от этой мысли… Он бы понял, что я пошел за ним намеренно. Он мог бы предположить, что я следил за ним, вероятно, уже несколько дней, и с какими-то гнусными целями… Нет, никак нельзя было показывать, что я его знаю. — Наверное, вы потеряли в те годы многих друзей. — Да, кое-кого потерял. — А сами вы воевали? — Нет. — Вы предпочли посвятить себя учебе? — Не совсем так… Я тоже оказался в подполье. Как все. — В то время далеко не все становились подпольщиками. По-моему, вы скромничаете. Я думал, он станет протестовать. Он не сказал ничего. Тогда я повторил: — Ей-Богу, вы слишком скромничаете! Это было сказано наигранно убедительным тоном, словно речь шла об утверждении, а не вопросе. Старый журналистский трюк, который сработал великолепно, потому что он вдруг разговорился. Правда, фразы его были все такими же замедленными, но теперь в них звучала страсть. — Я сказал вам истинную правду! Я оказался в подполье, как тысячи других людей. Я не был самым молодым или самым старым, самым трусливым или самым отважным. Я не совершил ничего героического… Одним лишь изяществом жестов своих и слов он сумел выразить отрицание, не проявив ни малейшей враждебности к такому назойливому собеседнику, как я. — А что вы изучали? — Медицину. — Полагаю, после войны вы возобновили учебу? — Нет. Очень сухое «нет». Я натолкнулся на какую-то преграду, за которую этот человек не желал меня пускать. Он вновь погрузился в свои мысли. А потом сказал: — У вас, должно быть, множество дел. Я не хочу задерживать вас… Он вежливо отсылал меня прочь. Нет сомнения, я прикоснулся к чему-то очень больному. Но мне удалось зацепиться. — Вот уже три года я чрезвычайно увлечен этой эпохой… войной, Сопротивлением. Я проглотил десятки книг на эту тему. Поймите, для меня очень важно, что я вот так запросто разговариваю с человеком, который все это пережил! Я не лгал. И по его взгляду понял, что сумел отчасти смягчить возникшее предубеждение. — Знаете, — сказал он, — я похож на реку, слишком долго сдерживаемую плотиной. Если ее прорвет, я уже не умолкну. К тому же в ближайшие дни мне нечем заняться… — Если не считать оставшихся шестнадцати или семнадцати улиц… — Ах, это! Я просто стараюсь заполнить дни ожидания… У меня вновь возникло желание спросить, чего он ждет. Но я испугался, что он опять ускользнет в свои мысли и на этом все закончится. Я счел более разумным пригласить его в ближайшее кафе. Когда мы уселись на террасе и перед нами поставили две запотевших кружки с пивом, я перешел в очередную атаку. Целью была его прерванная учеба. — На следующий день после Освобождения я словно опьянел. Мне понадобилось время, чтобы протрезветь. Слишком много времени. Затем у меня пропало желание учиться. — А ваши родители? Они не настаивали? — Я сам решил стать врачом. У отца всегда были другие планы в отношении меня. Ему хотелось бы… Тут он запнулся. Возможно, то было последнее сомнение, ибо он надолго задержал свой взгляд на мне, словно желая проникнуть в мою душу, прежде чем открыть свою. — Отцу хотелось бы, чтобы я встал во главе какого-нибудь революционного движения. Я не смог сдержать улыбку. — Да, я знаю, в нормальных семьях отец настаивает, чтобы сын занимался медициной, а тот грезит о революции. Но мою семью вряд ли можно назвать «нормальной»… — Если я правильно понял, ваш отец сам был революционером с младых ногтей? — Без сомнения, он именно так определил бы себя. Однако он был, скорее, мятежником по духу. Но, заметьте, отнюдь не воинственным. Он любил жизнь со всеми ее радостями. И при этом в нем глубоко сидело бунтарство. — Против чего? — Против всего! Законов, религии, традиций, денег, политики, школы… Слишком долго пришлось бы перечислять. Против всего, что меняется и остается неизменным. «Против глупости, дурного вкуса и засоренных мозгов» — так он говорил. Он мечтал о великих переворотах… — Что же привело его к подобным взглядам? |