Книга Отложенное самоубийство, страница 51 – Алексей Макеев

Клиника в Нашем Городке расположена на вершине одного из холмов. Вход в реанимацию, где лежит Генрих, отдельный. Заходим с Харуном внутрь. На входе здесь нет строгих толстых бабушек в линялых белых халатах. Не Россия. Доступ к телу свободный. Такое правило. Спрашиваем у подвернувшейся медсестры, где можно найти Генриха Кальта. Она любезно провожает нас до дверей одной из палат. Осторожно стучим и открываем. У Генриха все как положено: капельницы с двух сторон кровати, утка под ней, непонятные пикающие приборы, щетинистое лицо, завернутое в толстый слой бинтов. Очков нет.

Больной открывает глаза. Они такие усталые, как будто не его, а взятые напрокат у игрока в компьютерные игры. Непроглядно-черный взгляд. Я-то его понимаю. У меня, наверное, был такой же, когда четыре месяца назад я вынырнул из комы. Да и сейчас не многим лучше.

Я подхожу к кровати, Харун тактично остается у двери.

— Генрих, вы узнаете меня?

Больной миганием глаз дает понять, что узнает.

— Зачем вы хотите меня видеть?

Губы Генриха складываются в горькую полоску и еле слышно шепчут:

— Я хочу рассказать вам, что случилось тогда, двадцать лет назад.

Достаю диктофон, включаю, кладу его на тумбочку возле постели.

— Говорите, я слушаю.

Генрих начинает медленно говорить, делая долгие паузы. И очень тихо. Я надеюсь, что диктофон в состоянии записать его слова.

— В тот день, тринадцатого июня тысяча девятьсот девяносто первого года, я поссорился с отцом. Утром попросил у него денег, а он раскричался. Обозвал меня бездельником. Отец уехал на работу, а я проболтался дома до вечера. Потом мама дала мне немного денег, и я уехал в кнайпу своего дяди Свена, чтобы не встречаться с отцом.

— На чем вы поехали в кнайпу?

— На машине мамы.

— На белом «Фольксвагене»?

— Да.

— У вас же не было прав?

— Я взял машину без спроса. Я иногда так делал. Знал, что ничего мне за это не будет. Ну, поругает мама немного, и все. Она очень-очень меня любила!

Из уголка глаза Генриха струится к подушке узкая соленая дорожка. Слезы. Больной умолкает. Я не решаюсь прервать тишину. Просто жду, что будет дальше. Справившись с собой, он продолжает:

— А я ее предал. Так получилось.

Генрих сворачивает на ложный путь. Жалость к самому себе бесполезна и разрушительна, как ржавчина для железа. Направляю его память туда, куда нужно мне:

— Вы уехали на белом «Фольксвагене» в кнайпу Свена. Во сколько это случилось?

— Сразу после шести вечера. Минут десять шестого.

— Что было дальше?

— Я просидел в кнайпе до девяти. Изрядно нагрузился. Потом поехал домой.

— Через Ведьмин лес?

— Да, мимо источника.

Дальше он может, наверное, не продолжать. И так понятно. Пьяный оболтус, лишенный прав, маленькие дети в темноте на лесной дороге. Как будто все ясно. Я уже собираюсь выключить диктофон, когда Генрих шепчет:

— Мне удалось проехать всего несколько минут, когда меня остановил он. Он сам был нетрезв, да еще и зол, как собака.

Он? Что еще за «он»?

— Он увидел, что я совсем пьян, с руганью заставил меня пересесть на заднее сиденье, а сам сел за руль. Сказал, что отвезет меня в полицейский участок. Он знал меня по предыдущим задержаниям.

Так-так, уже интересно!

— Вы утверждаете, что другой человек сел за руль вашей машины? И что произошло потом?

Генрих долго молчит. После бесконечной паузы опять начинает почти шептать:

— На заднем сиденье меня укачало. Я заснул. Ничего не слышал и не чувствовал.

Он опять замолк. Генрих не говорил об этом двадцать лет, но пора уже и ему, как его отцу, сказать наконец правду. Два маленьких призрака в белых саванах не могут ждать бесконечно.

— Когда я проснулся, машина стояла. Фары горели, освещая лесную дорогу. Кроме меня, в ней никого не было. Вокруг сплошная темень, кусты, деревья…

— И что вы сделали?

— Ключ зажигания торчал в замке. Я решил опять сесть на водительское место и ехать домой. Мысли путались, перед глазами все плыло.

— Что потом?

— Когда я вышел из машины и хотел обойти ее спереди, то в свете фар увидел, что перед ней кто-то лежит. Два тела. Я похолодел. Подошел поближе, нагнулся, рассмотрел. Это были дети. Мальчик и девочка. Они не шевелились. Все в крови. Меня охватила паника!

Надеюсь, что мой диктофон пишет. Запоминает страшную исповедь.

— Что было дальше?

— Поймите, вокруг никого, лес, я совсем один. В голову пришла глупая мысль, что, может быть, детей еще можно спасти. Мой отец же врач! Как можно осторожнее я положил их в багажник и погнал домой. Они были такими тяжелыми… Каким-то чудом мне удалось доехать без происшествий. Но отца дома не было. Только мама.

— В какое время вы вернулись домой?

— Десяти еще не было.

— Вы рассказали матери, что произошло?

— Конечно. Как мог, путаясь и заикаясь, я попытался объяснить ей, что случилось. Не знаю, поняла ли она все правильно. Мама бросилась к «Фольксвагену» и осмотрела детей. Потом отвела меня наверх, в мою спальню. Дала мне снотворное, чтобы я мог уснуть. Да я и без того был так измотан и к тому же пьян, что, едва лег, сразу потерял сознание. Все казалось нереальным. Даже полиция потом не смогла меня разбудить.

— Беа что-нибудь вам сказала, перед тем как вы уснули?

— Мама сказала, что дети умерли, но я не должен ни о чем беспокоиться. «Просто забудь. Ничего этого не было. Я сама обо всем позабочусь». Она так сказала.

— Ясно. А куда делись тела?

— Я не знаю. Уснул. Детей спрятала мама.

Генриху явно становится хуже. Прибор на столе возле постели начинает пикать громче. Нужно спешить.

— У вас есть предположения о том, где могла ваша мать похоронить Ханса и Гретель? Куда она могла поехать в ту ночь? К кому? Может быть, к какому-нибудь знакомому, родственнику?

— Я не знаю, — все тише шепчет Генрих. — У мамы не было здесь родственников, кроме ее брата Свена.

— В кнайпе которого вы провели последний вечер?

— Да.

Я смотрю на мокрое от слез лицо Генриха. Выходит, что Алоис Кальт не убивал Ханса и Гретель. Беа Кальт тоже не имела к смерти детей Райнеров никакого отношения. Генрих также не причинял вреда ребятишкам. Тогда кто?

— Генрих! Вы слышите меня? Так кто же сидел за рулем «Фольксвагена»? Не тот же человек, что пытался задавить вас в понедельник?

Умирающий из последних сил кивает и еле слышно шепчет имя убийцы. Вот он — момент истины!