Книга 419, страница 82 – Уилл Фергюсон

Он замолчал, покашлял кровью в платок, посмотрел на Ннамди — глаза влажные, будто костью подавился.

— Игбо говорят: «Когда ящерица воюет с домовладельцем, ей конец». Но я тебе вот что скажу: домовладельцы умирают не хуже прочих. Лагос — город домовладельцев, и я сюда приехал без ничего, только силу воли свою привез. Никакие братья меня не привечали, никакой родне я неслыханными просьбами не докучал. С боем пробился в Аджегунле, с боем оттуда вырвался. Бился за контроль над малинами Мушина, одного за другим растоптал паханов на Акала. Кого смог, купил, остальных прикончил. Когда банды йоруба громили трущобы иджо, я воевал с ними плечом к плечу, потому что они сильнее. А потом я выступил против них и сожрал их живьем. Разношерстных салаг на улице Одунлани я превратил в настоящую армию. Их честолюбие плюс моя дисциплина. Вселил им в сердца страх Божий. — Он обернулся к своим шестеркам: — Было такое?

В ответ прозвучало «да уж» и «было-было».

Иронси-Эгобия снова поглядел на Ннамди, понизил голос:

— У игбо есть одна штука, называется экпавор. Лекарство такое. Очень сильное, я видал, как действует. Его настаивают в глиняных горшках, кидают туда всякую дрянь. Кости, кожу, прокисший джин. Иногда протухшее яйцо плавает. Если выпить экпавор, он пропитывает душу и человек хочет говорить только правду. А если где налажал — умирает. Так вот. Если дать тебе экпавор, что, по-твоему, случится?

— Я… сэр, я не знаю, что вам ответить.

— В том-то и беда. В жизни средство, которое лечит, нередко и убивает. Но ты не переживай. Зелий игбо у меня нет. У меня только просьба.

— Какая, сэр?

— Скажи правду. И все. — Он склонился ближе, глаза в глаза, ища в лице дрожи, тика, любых подсказок. — Мы, торговцы фальшью…

Прыщевая сыпь на шее горела. Руки тряслись, кружилась голова. Лора с трудом держала трубку.

— Умер в камере? Как это вышло?

— Мэм, я сейчас передам трубку помощнику. Он запишет номер рейса и ответит на все ваши вопросы.

Помощник тщательно записал номер рейса, время вылета, код подтверждения, выданный авиакомпанией.

— Но с молодым человеком-то что случилось? — спросила она. — Грабителем, которого вы арестовали?

— Сбежал, мэм.

— Сбежал?

— Да, мэм.

— А другой полицейский говорит, что он умер в камере.

— Да, мэм. Умер в камере, а потом сбежал.

Очередной приступ кашля прекратился, Иронси-Эгобия поглядел на Ннамди и вздохнул:

— Я много забашлял, чтоб тебя вытащить. Гораздо больше, чем сто долларов, которые ты украл.

— Я их не крал, сэр.

Опять вздох, почти рык.

— Меня бесит ложь, а не воровство. Нельзя, чтоб люди думали, будто я торо-кро — языком треплю, а до дела не довожу.

— Диле, брат. Диле.

— Поздновато для извинений, тем более на иджо. Я-то знаю, что им веры нет. А теперь послушай меня и ответь правду. У тебя только один шанс. Ты говорил им обо мне? Сказал, как меня зовут?

— Нет, сэр.

— А ей сказал?

— Нет, сэр. Она как меня увидела, сразу позвонила в полицию отеля. Я бы и не успел. Я убежал.

— Ясно. Убить не успел, а ограбить успел.

— Нет, сэр. Я ее не грабил.

— Она говорит, ты забрал сто долларов. И я тебя спрашиваю: ты их украл? Деньги эти? Ты меня за мугу держишь?

Он их украл?

Ннамди поразмыслил над вопросом, обдумал всевозможные значения слов «взял», «украл». Ограбление? Нет. Он не брал деньги — она их отдала. Это подарок, она сама сказала.

— Нет, сэр, я их не крал.

Иронси-Эгобия обернулся к остальным:

— Врет. Свяжите ему руки. Я из него правду выбью.

Ннамди заломили руки за спину, крепко связали.

— Тунде! — позвал Иронси-Эгобия.

Тот раскидал имущество Ннамди по ржавой крышке перевернутой нефтяной бочки.

— Вот чего у него при себе, пахан фармазон. Сто долларов нету.

— Ну еще бы, — сказал Иронси-Эгобия, сдерживая кашель. — Полицейские захапали.

Ога подошел, поглядел. Корешок автобусного билета. Лакрица. Несколько монет. Глиняные катышки с обрывками перьев и обломками костей, осколки раковины и камня. Взял их, покатал в ладони.

— Ну ты подумай!? А это у нас что? — И к остальным: — Знаете, что это? — Те не знали. — Буро-йоу, — сказал он на языке, знание коего столько лет отрицал. Сам удивился, до чего неловко слова скатывались с языка. — Диригуо, буро-йоу, овумо. Ха! Буро-кеме, буро-кеме. Игбадаи. [59] Вы поглядите — у нас тут прорицатель! Гадатель.

— Нет-нет, — сказал Ннамди. — Я простой человек, просто иджо…

— Ты иджо, но не человек. Ты пока мальчишка, — возразил Иронси-Эгобия. — Ты крыса болотная. Думаешь, подольстишься к судьбе, она тебе легкую долю подарит. А прорицатель, который отрицает, что он прорицатель, — он, знаешь ли, так себе прорицатель. Мумбо-юмбо. Иезуиты в семинарии так это называли. Мумбо-юмбо. — Иронси-Эгобия вперился в Ннамди — глаза горят, словно изнутри подсвечены. — Но мы-то понимаем, а? Ну-ка, скажи, умеешь прозревать будущее? Знаешь свою судьбу?

— Сэр, — прошептал Ннамди, — я вовсе не…

Но Иронси-Эгобия уже отвернулся. Махнул шестеркам, те подкатили покрышку. Еще один принес канистру бензина.

Иронси-Эгобия улыбнулся юноше:

— Поздравляю тебя! Ты отправляешься к предкам. Скоро окажешься среди опу дувой-йоу.

Ннамди вскинул голову — в глазах слезы.

— Сэр! А кто о девушке позаботится?

Иронси-Эгобия выдержал его взгляд.

— Девушка сделала, что велели. Пускай, если хочет, работает в отеле, пока ребенок не родится, да и потом. Мне… удобно, чтоб она там была. Она мне еще пригодится. Чего не скажешь о тебе. — («Явился не запылился, смердит Дельтой».)

Шестерки натянули покрышку Ннамди на плечи.

— Не хороните меня бездетным, — взмолился тот. — Не хороните меня в циновке и без пищи. Умоляю тебя, брат, не отсылай меня голодным. Я же не бездетный. Понимаешь? У меня есть ребенок.

Они вылили ему на голову бензин — миропомазали нефтью. Бензин стекал в покрышку, ел глаза, Ннамди жмурился, и шестерки смеялись — он как будто плакал бензиновыми слезами.

Иронси-Эгобия склонился ближе, в последний раз с ним заговорил; в подобную минуту уместно сказать правду.