Книга Где-то на земле есть рай, страница 38 – Валерия Вербинина

— У меня сегодня убийственное настроение, — объясняю я. А что? Ничуть не хуже какой-нибудь ужасно остроумной фразы, которую в этом месте полагалось бы произнести несокрушимому герою зубодробительного боевика.

Арбатов смотрит на меня с недоверчивым любопытством, к которому примешивается некоторое ошеломление. Мне прекрасно известно, что означает этот взгляд. Он означает, что мужчина, который считал, что знает вас как облупленную, неожиданно открыл в вас совершенно новую сторону характера, о которой до сих пор даже не подозревал. Это его одновременно выбивает из колеи, интригует и настораживает. Он просто не знает, каких еще сюрпризов может ожидать от вас в будущем, а неуверенность — одно из качеств, которые мужчины переносят хуже всего. Им подавай определенность, четкость и логику. Какое счастье, что женщины вполне могут обойтись без всего этого!

Сиреневый весенний день парит на крыльях над Москвой. С рекламных щитов белеют улыбки чаровниц, сулящих неземные блага от употребления вполне земных и прозаических товаров. Однако сегодня я почти рада им, как докучным, но старым знакомым. После того как сегодня я падала в лифте, а потом меня еще и пытались пристрелить, я вполне могла отправиться туда, куда даже вездесущая реклама не в силах проникнуть.

— Куда мы едем? — спрашивает мой спутник.

— Куда надо, — со свойственной мне правдивостью отвечаю я.

Похоже, однако, что Арбатова такой ответ совсем не устраивает. Он вертит головой, пытаясь выглянуть наружу. Навстречу нам с пронзительным воем мчатся две или три кареты «Скорой помощи», выстроившиеся гуськом.

— Между прочим, мы проехали поворот, — замечает Арбатов.

— А зачем он нам? — отзываюсь я.

— Разве ты не везешь меня для допроса в управление? — настороженно спрашивает он.

— Тебе что, очень туда хочется?

Отчего-то мой вопрос, замечу, вполне резонный, вызывает у Арбатова повышенное беспокойство, которое он даже не пытается скрыть.

— Тебе не кажется, что все зашло слишком далеко? — не выдерживает он. — А ведь мы вполне могли бы помочь друг другу.

— В самом деле? — парирую я, следя за дорогой. — Как это?

Арбатов облизывает губы, косясь на меня.

— Послушай, я буду с тобой откровенен. Ты же сама видела, что творилось в офисе. Если я попаду в камеру, меня убьют.

— Ну, может, ты еще туда не попадешь, — пожимаю я плечами.

Арбатов улыбается. Откуда у меня такое чувство, словно я знаю, что именно он мне сейчас скажет?

— Слушай, Лиза…

— Елизавета Владимировна, — ставлю я его на место.

— Конечно. Так вот, Лиза, если ты меня сейчас отпустишь, я дам тебе денег. Очень много.

— Нет, — коротко отвечаю я.

— Что — нет? — Он явно озадачен.

— Отпускать я тебя не стану. По крайней мере, — уточняю я, — сейчас.

Его глаза становятся как лед. Черный лед.

— Что значит — ты меня не отпустишь? Да я могу тебя озолотить, ты что, не понимаешь этого?

— Это ты не понимаешь, — жестко говорю я, решив отбросить всякие сантименты. — Ты проходишь по нашему делу как подозреваемый, и у нас есть ордер на твой арест. Если…

— Ах вот оно что! — вырывается у Арбатова. — Как же я сразу не понял? Спасибо за подсказку, дорогая! Но ты мне лучше вот что скажи: сколько ты от них получила, а?

— Ты это о чем? — удивляюсь я.

— Не притворяйся! Сколько мои враги тебе заплатили, чтобы ты меня сдала, а?

Тут я поневоле начинаю злиться. Деньги! Везде деньги, всюду деньги! Чуть что, так сразу же: а сколько? В каких единицах? А нельзя ли было выторговать побольше? Ах, какой прекрасный фильм, интересно, сколько получил актер! Ах, какое платье, а сколько оно стоит? Ах, какой муж, а сколько он тебе заплатит при разводе? Деньги превратились в какого-то божка, в смысл жизни, как будто, кроме них, ничего в ней нет. Все измеряется, все считается, все продается и покупается. Деньги, деньги, деньги! Что же вы тогда плачетесь на одиночество, на непонимание, на то, что вас никто не любит, денежные вы мои? И вообще, как можно требовать чего-то от людей, когда ты сам сосредоточен только на деньгах? Вот и проси у последних взаимности, участия и душевного тепла! Дорогая кредитка, ты меня любишь? Дорогой банковский счет, прими поздравление с днем рождения! Как будто неизвестно, всегда, заранее, с самого начала, что самое ценное всегда бесценно, что оно не продается и не покупается, а если кто и пытается на нем нажиться, то неминуемо терпит крах. Сколько стоит улыбка ребенка, сколько просят звезды за то, чтобы светить?

— Ну конечно! — кипятится Арбатов. — Я должен был сразу же догадаться! Ты работаешь на них!

— Да неужели?

— Да! Только надеюсь, ты не продешевила? Потому что я очень дорого стою!

— Уверен?

— Выпусти меня!

— И не подумаю.

— Я серьезно!

— Я тоже. И прекрати дергаться. Ты мешаешь мне вести машину.

— Ты что думаешь, это тебе так сойдет с рук?

— Ты умолкнешь или нет? — взрываюсь я. — Ты меня достал! Ни на кого я не работаю, и никому я тебя не продавала! Будь моя воля, я бы вообще пристрелила тебя! За бесплатно!

— Так я тебе и поверил, — шипит обладатель роскошного многоэтажного офиса в центре Москвы. — Ты меня с самого начала завлекала!

— Что? — ору я, непроизвольно дернув рукой с браслетом. Машину чуть не занесло, и Арбатов едва не въехал головой в бронированное стекло. — Очень ты мне нужен! — обидчиво прибавляю я, когда он падает обратно в кресло.

— Что, совсем не нужен?

— Нет!

Пауза, растянувшаяся на пять километров.

— Почему?

— Что — почему?

— Почему я тебе не нравлюсь?

— А с какой стати ты мне должен нравиться?

— Вообще-то обычно я женщинам нравлюсь, — отвечает пристегнутый наручником красавец в растерзанном костюме. Я бросаю на него быстрый взгляд:

— Ну и что? Все равно ты мне никогда не нравился, не нравишься и не будешь нравиться.

— Да, но почему?

— Ты что, забыл? — Я начинаю сердиться.

— Что я забыл? — удивленно спрашивает Арбатов.

— Да то, что ты мне сказал при самой первой встрече!

На этот раз пауза тянется километра три.

— А что я сказал? — нервно спрашивает мой пленник.

Я решаю отбросить всякие околичности:

— Ты что, издеваешься? Ты меня обозвал великой писательницей… в уничижительном смысле, вот! Мол, куда я лезу… и вообще, что я о себе возомнила…

Дорогие мои читатели! Вы меня знаете, не так ли? Немного, но все же знаете. Вы, должно быть, уже успели убедиться в том, что я редко когда даю советы, но на этот раз я все же сделаю исключение. Если у вас есть друг, или приятель друга, или приятель приятеля, который что-то пишет, запомните — никогда! Ни за что! Ни при каких обстоятельствах не смейте усомниться в его таланте! Боже вас упаси сказать ему, что он злоупотребляет штампами, не умеет строить фразы, совершенно не разбирается в композиции и что вообще первые двести девяносто пять страниц его романа можно смело выкинуть, а на оставшихся пяти изучать все возможные и невозможные грамматические ошибки. Никогда — слышите, никогда! — не пытайтесь даже намеком дать ему понять, что его главный герой вял, скучен и маловыразителен, а героиня глупа, маловыразительна и скучна. И никогда, если вы дорожите дружбой с этим человеком, не упоминайте о том, что нечто подобное его роману вы уже читали, только оно было написано куда лучше. Разумеется, вы вправе пренебречь моими советами, как и любыми другими, — но делать это следует только в том случае, если вы всерьез озабочены приобретением врагов, да не каких-нибудь, а на всю жизнь и со стопроцентной гарантией качества. Потому что человек так устроен, что может простить многое, но он не прощает пренебрежения к своему творчеству. Легче найти общий язык с назойливой мамочкой, чье чадо вы только что обозвали смесью из бешеного головастика, пожарной сирены и зловредного тролля, чем с автором книги, которую вы заклеймили как плохую и бездарную. После такого отзыва самый преданный друг мигом превратится в заклятого врага, а об остальных людях и говорить нечего. Если бы Юрий Арбатов был ростом с Колобка и внешностью напоминал ужас, способный выжать стон даже из железа, но при этом не стал бы затрагивать тему моих книг, не исключено, что он мог бы — когда-нибудь — рассчитывать на мою симпатию. Однако поскольку он вышел и ростом, и статью, но при этом ухитрился брякнуть нечто неодобрительное о том, что я даже не успела написать, — все! Конец! Никакое примирение не могло состояться в этом случае.