Книга Доктор болен, страница 44 – Энтони Берджесс

— Мой ты дорогой, — кивнула она. — Фунтов пять вчера, да, я на доппель джин вечером пропила. — И как бы с изумлением тряхнула головой. Потом надела туфли, мужское пальто, видно взаиморазделямое как с Лео, так и Гарри, и довольно миролюбиво занялась поисками еды.

Эдвин сел на свободную теперь кровать, оглядел комнату. Было там изрядное окно эпохи Регентства с видом на телеантенны и осеннее небо. Был комод с ящиками, гардероб, оба того типа, что нередко фланкируют двери мелочных лавок; богатая радиола за семь фунтов, блеявшая, как старуха, пытающаяся говорить на языке молоденьких девушек. Был газовый камин, газовая горелка и счетчик. Рената открыла горелку, но шипения не слышалось; чиркнула спичкой, огонь не загорелся.

— Шиллинг, — сказала она, — иметь надо.

Лео Стоун оглянулся так, словно у него была сломана шея, и молвил:

— Вчера была груда шиллингов. Что ты с ними сделала, а? Что ты сделала с грудой шиллингов, которую я собрал, ползая зачастую на четвереньках в этом районе, столь жадном до проклятых шиллингов для старых дев-сиделок, претерпевая смертельные муки и унижение перед лицом частых отказов, а? — Это был новый Лео Стоун, без драматических и торговых голосовых масок. Он приближался к своей любовнице, как обезьяна со сломанной шеей, с застывшими руками-крюками. — Шиллинги, шиллинги, шиллинги, — произнес он крещендо. — Что должно было пойти на подкрепление, на тепло и питание, уходит на джин. Так, верно? На джин. Сколько раз я приходил усталый домой, жаждая еды и уюта, — право каждого человека, независимо от цвета кожи и вероисповедания, — и вместо этого обнаруживал, что газа нет и на него нет денег? Вот какой награды удостоился я за то, что холил и лелеял ту, кто по всем основаниям враг? Да, враг, клянусь Богом. Ибо дом рабства в нынешние времена — это проклятый Дойчланд. Ах, ja, ja, richtig [91] . Вот они, проклятые побежденные, купаются в роскоши, жиреют, жируют на еврейском поту, транжирят собранные на газ шиллинги, превращают их в джин для чертовой старой шлюхи, пропитанной джином, обожравшейся кислой капустой, в какое-то проклятое, ублюдочное и никчемное черт его знает чего для никуда не годной бездельницы, отвратительной и непривлекательной шлюхи. — Он перевел дух.

Гарри Стоун сказал:

— И я тозе так думаю.

Две немецкие дочки крепко спали в блаженном мифе: кольцо в лесу, стерегущий дракон, блистательный герой с мечом. Реиата громко сказала:

— Ach, жид. Жидовская свинья. Сало жидовских свиней для утучнения земли Германии. Больше хорошего ничего.

— Возьми свои слова назад, — сказал Лео Стоун, подходя ближе. — Возьми назад проклятую клевету, или я глотку тебе перережу вот этим вот хлебным ножом. — Рената заметно все больше пугалась. — Сейчас же, — сказал Лео Стоун, хватаясь за лацкан пальто, — возьми их назад.

— Жидовская свинья и собака, — настаивала Рената. — Жидовское сало на мыло для мойки свинарника. — Лео Стоун с озаренным долгой ненавистью своего народа лицом провозгласил:

— Единственное хорошее, что когда-нибудь у вас в Германии было, — евреи. Так?

— Нет, нет. Евреи свиньи. Ох, — сказала Рената, обхватывая себя руками, — да, да. Евреи хорошие, очень хорошие. Хватит теперь, свинья жидовская. Евреи очень хорошие.

— Вы, — яростно обратился к Эдвину Лео Стоун, — образованный. Кто великие люди Германии? Писатели и всякая дребедень?

— Ох, — сказал Эдвин. — Слушайте, у меня тут завалялись два шиллинга. Давайте зажжем огонь, ради бога. — Гарри Стоун подошел, скорбно забрал два шиллинга, зажег газовую горелку. Миниатюрные язычки пламени с шипением уютно горели. — Ну, — сказал Эдвин, — Гете, Шиллер и Гейне. Коцебу, Вагнер, Шуман. Ницше, Кант, Шопенгауэр и Бетховен. Ганс Сакс и Мартин Лютер.

— И все они были евреи, да? — грозно уточнил Лео Стоун. — Каждый этот немецкий ублюдок — еврей. Скажи да, будь ты проклята, или я с тобой разделаюсь.

— Нет, нет, — сказала Рената. — Да, да, — поправилась она. — Все евреи. Гитлер — грязная свинья чертова. Тоже еврей.

Лео Стоун уронил смягчившиеся руки.

— Пока ты помнишь, — предупредил он, — кто тут хозяин. На самом деле проблем нам не надо. Мы хотим любви, мира, согласия, как учили в старые времена. Мы хотим шиллингов в счетчике и готовой горячей еды, как только попросим. Ну, давай пошевеливайся. — Газовая горелка источала шипящий яд. Рената зажгла конфорки. Лео поцеловал ее в щеку. Все было забыто.

— Я тут таки думаю, — сказал Гарри Стоун, — мозно вон тех двух использовать. — Его печальные задумчивые глаза устремились на спящих сестер. Эдвин сказал:

— Разве клуб сегодня не откроется?

— Сутите? — закричал Гарри Стоун. — После визитов закона? После того, как вы отклюсились, внусив им подозрения? Нам придется на время поглубзе залесь.

— Кажется, я тебя понял, — сказал Лео Стоун. — Одеть и использовать в качестве пары подружек невесты. А он пусть возьмет в руки какую-то палку и следует взади. Типа на коронации.

— Правильно, — подтвердил Гарри Стоун. — Вон та занавеска сгодится. — И действительно, одним концом к багету над окном прикреплена была тонкая, побитая молью, длинная красная как бы фланель.

— Эти девушки, — сказал Эдвин. — Чем они занимаются на самом деле?

— Ну, — сказал Лео Стоун, — знаете, ночной работой. Мы не совсем в курсе, чем именно, по чем-то занимаются вместе. Две хорошие девушки, если узнать их поближе. Мы зовем их Лили и Марлен. — Мать их тем временем жарила какую-то чесночную мешанину и напевала:

Mit blankem Eis und weisscm Schnee

Wcinachten kommt, juchhe, juchhe! [92]

При упоминании о Рождестве она тихо заплакала, роняя слезы на сковородку, думая о Младенце Христе, о свечах, о тихой снежной ночи, о звоне пивных кружек. Лео Стоун сказал:

— Господи Иисусе, чуть-чуть не забыл. Мне ж надо репетировать. Правда, мысль неплохая, на нем испробовать.

— Токо песню? — уточнил Гарри Стоун, протянув трость своему близнецу.

— Только песню. Прочее могу экспромтом. Знаешь: простите за чуточное опоздание, просто от непроходимости пострадал по дороге. И тому подобное. Вполне легко выходит. Свет, — скомандовал он. — Музыка. — Никакой музыки не прозвучало, однако Гарри Стоун включил единственную голую лампочку, отчего в комнате стало не столь уютно. Спящие сестры заворочались, застонали, нахмурились. Лео Стоун запел в старом хриплом стиле кокни:

Каждый вечер мой старик

Тащится в пивнушку.

Пропивать он там привык

Каждую полушку.

Когда явится домой,

Мне накостыляет

Да поднимет хвост трубой,

Только черти знают.