Книга Другие люди, страница 90 – Сол Стейн

Так мы и оказались в парке с Майком и маленькой Мэри. Гарри сидит на скамье, дети стоят перед ним. Он притягивает детей поближе. Я собираюсь отвернуться, как бы не участвуя в их разговоре, и Гарри говорит: «Я вам хочу кое-что сказать».

Вы же знаете, какие теперь дети. На их лицах отражается недоумение. Что особенного в словах отца? Им постоянно что-то говорят.

— Слушайте внимательно, — добавляет Гарри.

Майк — ребенок непоседливый, ему хочется убежать, но Гарри крепко сжимает его руку.

— Мне больно, — верещит Майк.

— Извини, — Гарри отпускает его руку. — Послушайте, дети, я уезжаю в деловую поездку.

Он переводит взгляд с одного ребенка на другого, ожидая хоть какой-то реакции.

— Меня долго не будет. Скажите хоть что-нибудь.

— До свидания, — говорит Майк и убегает поиграть.

— А ты что-нибудь скажешь? — обращается Гарри к маленькой Мэри.

Та лишь открывает и закрывает ладошку, как бы прощаясь, и все.

Потом мы завозим детей к моей матери, потому что я решила, что Гарри захочет побыть со мной наедине. Последняя возможность, и все такое.

Когда мы поднимались по лестнице, на площадке второго этажа я подумала, что наша семья не рухнула, если бы не эта Уидмер. Я не раз видела ее, с торчащими сквозь блузку, как у шлюхи, сосками. Неужели она ожидала чего-то другого?

— Послушай, ты бы мог выиграть этот процесс, — говорю я Гарри, когда за нами закрылась дверь нашей квартиры.

— С чего ты это взяла?

— Все женщины, с которыми я говорила, утверждают, что изнасилования доказать нельзя, если нет свидетелей.

— Ты говорила с ними обо мне?

— Они же не знали, что речь идет о тебе, Гарри. Имена не упоминались. Я не понимаю, почему ты признал себя виновным.

— Я сделал то, что следовало.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Я плачу адвокату, чтобы прислушиваться к его советам, так? Он говорит, что дело швах. Если мы пойдем на суд, я могу получить десять лет тюрьмы. Для меня это конец. Ты будешь старухой, когда меня выпустят, ты же этого не хочешь? А так, при хорошем поведении, меня могут освободить через два, три года.

— Ты мог выиграть. Мог остаться на свободе!

— Видишь ли, Мэри, — он взял меня за плечи, — Брейди сказал, у них кое-что на меня есть, у адвоката другой стороны.

— Есть что?

— Полагаю, улики.

— Какие улики? Я в это не верю. Может, Брейди просто ленится идти в суд?

— Брейди не из таких.

— Откуда ты знаешь?

— Знаю. И потом, я уже признал свою вину, так что ничего изменить нельзя.

Меня аргументы Гарри не убедили. Я смотрела, как он слоняется по кухне. Мы не хотели ссориться в наш последний день.

— О чем ты думаешь? — спросила я его.

— Странно, знаешь ли, два года не сидеть за рулем автомобиля.

Вот тут я взорвалась.

— А как насчет денег? Что мне, по-твоему, делать, идти в службу социальной помощи, воровать?

— Ты можешь найти работу.

— А кто будет присматривать за детьми?

— Оставишь их у матери. Всего-то надо потерпеть пару лет.

— А как насчет младенца? — я похлопала ладонью по животу.

— Пока ты можешь работать.

— Два месяца. Три. И что я буду делать? Я же ничего не умею.

Тогда-то он и сказал мне о деньгах.

— В каждом конверте по пятьсот долларов, — он объяснил, как найти первый. — Возьми его.

Конверт я нашла. Пересчитала деньги.

— Когда ты придешь ко мне на свидание, я скажу, где взять второй. Денег хватит.

— Почему бы не сказать сейчас?

Гарри зыркает на меня.

— Откуда я знаю, можно ли тебе доверять. Получив все деньги, ты можешь выкинуть какой-нибудь фортель, убежать с другим мужчиной, бросить детей…

— Ты чокнулся? — кричу я. — Я беременна.

— И что? Многим наплевать, беременна женщина или нет. Слушай Мэри, я хочу, чтобы ты хранила мне верность, понятно?

— Я не собираюсь вести себя иначе, чем прежде. — Отвечая, я думала о Джейсоне. Чертов Гарри. Он проштрафился, а наказывают меня. Вдруг он не захочет сказать мне, где другие конверты? А если его убьют в тюрьме? Тогда я никогда не узнаю, где спрятаны деньги.

— О, Гарри, ну что особенного ты в ней нашел? Не полез бы на нее, и все было бы в порядке!

Вот тут он влепил мне затрещину. Со всей силы. Потом пытался обнять меня, извиниться, но я не собиралась давать ему, во всяком случае, после затрещины, даже в наш последний день.

Однажды, сидя в сортире, я много думал о том последнем дне. Когда я выйду на свободу, дети будут чуть ли не в два раза старше. Напрасно я ударил Мэри. Может, тюрьма научит меня сдерживать эмоции?

Беда в том, что здесь нашлись люди, которые не захотели оставить меня в покое. Увидев Баджера, я сразу понял: жди неприятностей. В сортире нас сидело шестеро — трое напротив троих, когда входит этот шестифутовый здоровяк с наголо обритой головой, оглядывается и говорит мне: «Попридержи!»

— Что я должен попридержать? — спрашиваю я.

— Поднимайся.

Я не из тех, кто позволяет помыкать собой. Это надо показать сразу. И я уже сжимаю кулаки, но смотрю на других парней и чувствую, что должен делать то, что мне говорит этот тип, встаю, он занимает мое место, а мне приходится ждать, пока освободится другое очко.

Я поспрашивал насчет Баджера. Мне сказали: даже не пробуй ему противоречить.

Второй раз я столкнулся с Баджером в душе. Я решил, что лучше быть с ним в хороших отношениях, а потому говорю: «Привет, Баджер».

Я к нему по-хорошему, а что он мне в ответ?

— Привет, Казак.

В душе кроме нас еще четверо или пятеро, поэтому я говорю медленно, чтобы он мог слышать каждый звук.

— Моя фамилия Козлак.

Он вроде бы и не слышит меня.

— Ты знаешь, кто такие казаки?

Может, он думает, что я туп, как дерево?

— Конечно, — отвечаю я. — Казаки и лошади.

— Так что насчет казаков и лошадей?

— Они скачут на них.

— А ты когда-нибудь скакал на лошади, Казак?

— Козлак, — поправляю его я.

Другие парни стоят как мумии. Даже перестали намыливаться. Просто стоят под струей воды.

— Эй, Казак, — продолжает Баджер, — а на тебе когда-нибудь скакали?