Онлайн книга «Шпионы»
|
Медленно, очень медленно давление на мое горло нарастает. А мне всего лишь нужно достать из кармана шарф и отдать мучителю, как в свое время я отдал корзину его отцу… Но этого я сделать не могу. Не могу позволить, чтобы Кит увидел те не предназначенные для чужих глаз слова на шелке, которые послал матери Кита обитающий в «Сараях» пока еще живой призрак. Chemnitz…Leipzig… Zwickau… Разве можно их показывать?! Нельзя, причем не только ради нее, но ради самого Кита. Не могу я ему раскрыть, что такое на самом деле шпионаж; это страх, слезы, это тихий шелковистый шепот. Chemnitz…Leipzig… Zwickau… Стоит только выговорить эти слова, и следом может выскочить имя, которое навлечет на Кита вечный позор, имя, которое я даже мысленно ни разу не посмел произнести. Но Кит уже не усмехается. Лицо у него напряженно-внимательное. В уголке рта виднеется кончик языка – с таким сосредоточенным видом Кит обычно прилаживает к конструируемой модели особо заковыристую деталь. Жидкость уже стекает с горла мне за пазуху. Я вдруг слышу жалобное подвывание; скорее всего, это хнычу я сам. Так мы и сидим, скрючившись, друг против друга, скованные логикой пытки. И останемся здесь навсегда. Я рад бы шевельнуть рукой и отдать Киту шарф. Но рука не слушается. В тот раз я уступил его отцу. Больше я уступать не стану. И вдруг – все, конец. Давление на глотку ослабевает, затем прекращается. Я и не сознавал, что сижу с закрытыми глазами, но тут открываю их – посмотреть, что происходит. Усевшись на корточки, Кит разглядывает окровавленный штык. Потом тщательно вытирает его о землю. – Поступай, как хочешь, голубчик, – холодно говорит он. – Хочешь – играй со своей подружкой в папы-мамы. Мне наплевать. И чего ты ревешь? – Он с презрением смотрит на меня. – Больно ж не было. Если ты вправду думаешь, что тебе было больно, значит, ты просто понятия о боли не имеешь. Я вообще-то не плачу. В глазах у меня стоят слезы, дышу я пока еще судорожно, прерывисто, но плакать не плачу. – Во всяком случае, старина, ты сам во всем виноват, – пожимает плечами Кит. Порывшись в сундучке, он вынимает клочок наждачной бумаги, который держит там, чтобы начищать штык. Я уже ему явно неинтересен. Постепенно дыхание у меня выравнивается. Я все еще жив, и в нос опять ударяет резкая сладость цветущего база. Никто из нас не произносит больше ни слова. Говорить уже нечего. А шарф по-прежнему у меня в кармане. Кит утратил самообладание на долю секунды раньше меня. Мир снова переменился. И, опять думаю я, навсегда. Я пытаюсь незаметно проскользнуть в дом. Рубашка моя застегнута на все пуговицы, но до подбородка, как шарфик у матери Кита, она все равно не достает; к тому же кровь забрызгала воротник и темным пятном разливается на груди. Я хочу проскользнуть по лестнице в ванную и залепить горло пластырем, чтобы остановить кровотечение, а потом кое-как постирать рубашку в раковине. Я уже на полпути к цели, и тут из кухни выходит мама. – Где тебя носило? – сердито спрашивает она. – Что это за игры такие? Как сбросил ранец, вернувшись из школы, так он и стоит. А ведь у тебя завтра экзамены! Надо заняться повторением! Я не успеваю открыть рот, чтобы ответить на град вопросов, а она уже заметила окровавленную рубашку. – А это что такое? – еще сердитей говорит она. – Какие-то бордовые пятна! Надеюсь, не краска? Ох, Стивен, ради всего святого! Как прикажешь теперь ее отчищать? Это ж твоя школьная рубашка! Вдруг она наклоняется ко мне поближе: – А шея… У тебя на горле… И, схватив меня за руку, волочет в столовую; там, спустив очки на кончик носа, за заваленным бумагами и папками столом сидит отец. – Ты только посмотри! – кричит мама. – Посмотри, что теперь приключилось! Я знала, что там дело не чисто. Ты должен положить этому конец! Отец осторожно расстегивает мой воротничок и осматривает горло. – Кто это с тобой сделал, Стивен? Я молчу. – Уж не Кит ли? – спрашивает мать. Я отрицательно качаю головой. – Другой какой-то мальчик? Я опять мотаю головой. Отец бережно ведет меня наверх в ванную комнату. – Не люблю издевательств, – замечает он. – Слишком много я их насмотрелся. Набрав в раковину воды, он промывает рану; не помню, чтобы прежде он обращался со мной с такой нежностью. Мама стаскивает с меня окровавленную рубашку. Шарф падает на пол, но я успеваю схватить его и зажать в кулаке. Из спальни появляется Джефф – узнать, из-за чего шум. Он встает в дверях ванной и наблюдает, как в воде, наподобие сигаретных дымков, только вверх тормашками, закручиваются алые струйки. – Что случилось, малыш? – спрашивает он. Джефф взял новую моду – всех подряд называть «малыш». – Пытался себе горло перерезать? – Если это сделал Кит, – опять вступает мама, – то тебе нужно поговорить с его родителями. – Это была не игра, – отвечает отец, осторожно промокая кровь. – Дыхательное горло чудом не повреждено. Могли и артерию рассечь. – Родной мой, ты должен сказать нам, кто это сделал, – требует мама. – Это вовсе не ябедничество. Я молчу. – Он не может говорить, – объясняет Джефф. – У него перерезаны связки. – Пожалуйста, не встревай, Джефф, – говорит отец. – Спустись-ка лучше в чулан под лестницей и принеси аптечку первой помощи. Он прикладывает клок сухой ваты к ране, чтобы остановить кровь. – Ну, расскажи нам все же, Стивен, что стряслось. Молчание. – Это кто-то из ребят? Что они говорили? Опять тебя обзывали? Как именно? Молчание. – Или кто-то из взрослых? Я опять отмалчиваюсь; теперь можно вообще больше никогда не раскрывать рта, мелькает мысль. – А где произошло? На улице? Или у кого-то дома? – Пожалуйста, родной, расскажи, – умоляюще говорит мама. – Тебя же могли всерьез изувечить. – Вообще могли прикончить, малыш, – добавляет вернувшийся с аптечкой Джефф. – Между прочим, кто-то стырил весь наш неприкосновенный запас. – Почему ты не можешь нам рассказать, как это получилось? – своим мягким рассудительным тоном спрашивает отец. – Тебе велели никому ничего не говорить? Угрожали? Молчание. – А что еще произошло, Стивен? Что еще случилось? – Может, это сексуальный извращенец? – предполагает Джефф. – Ну, тот, который шлялся тут по ночам. |