Книга Подозреваемый, страница 45 – Юрий Азаров

А тут князь целует грязные ножки, и как только он это сделал, так Матреша обхватила Ставрогина за шею и начала ужасно его целовать сама. Лицо ее выражало совершенную влюбленность и восхищение.

Я рассказывал, а сам поглядывал на моих сокамерников и думал: удалось ли мне хоть чуть-чуть просветить уголовников? Нужен ли им Набоков, Достоевский, Ставрогин?

Все-таки, оказывается, нужен. Вижу, только один Шамрай сопротивляется моему влиянию, а эти трое уже всецело на моей стороне: должно быть, уж возникло в их уголовном сознании: нехороший, дескать, человек Набоков — барин, не наш человек, и на меня уставились парни, будто вопрошая: а ты-то каков? Действительно, каков же я, испивший в свое время полную чашу бедности, выросший в семье пострадавших, где если и существовала какая-то прочность, так и она вся из подозрений была соткана. Прочность из подозрений? Невелика же ей цена! За доверием и доверительностью, каковые возникли между нами, я невольно ощущал скрытую подозрительность: кто ты сам? Кто ты такой, раз знаешь так много? Каким ветром тебя сюда занесло, в наш уголовный мир?

— Дальше-то что? — не отставал от меня Гриша.

Я продолжил рассказ:

— Искренность Матреши вызвала отвращение у Ставрогина. Появилась жалость. Страх подступил — а вдруг узнают. К тому же неприятно ему было видеть эту вспышку чувственности в таком крошечном ребенке.

— Заметьте, — обратился я к слушателям, — Ставрогин говорит, что он, несмотря на свое звериное сладострастие, мог бы запросто прожить, как монах, всю жизнь. А здесь-то ему вовсе не нужна была Матреша как женщина, и все же потребность в подлости, в низости оказалась сильнее — и он совершает преступление. Вы никогда не думали, что в человеке сидит иной раз потребность в подлости?

— Это уж точно, — сказал тихо Сеня. — Есть такие суки, дня не могут прожить, чтобы не сделать гадость.

— А что же Ставрогин? — нетерпеливо спросил Гриша.

— А Ставрогин ушел к друзьям, всю ночь кутил и думал о том, расскажет Матреша про то, что случилось, или нет.

Вечером Ставрогину уже мерещилось разоблачение, тюрьма, каторга. Он до того возненавидел девочку, что решил ее убить… И снова замечу, что Ставрогин про себя знал, что Матреша его не выдаст, что даже если как-то все узнается, то все равно ему каторга не грозит. А знаете, что его мучило?

Все, кроме Гриши, тупо глядели на меня. Лишь у Гриши глаза светились пониманием.

— Совесть, — тихо сказал Гриша.

— От нее никуда не уйти, — отметил я. — Ставрогину всюду мерещились большие жалостливые, тихие глаза Матреши. Они бередили, раздирали ему душу. Заметьте, Ставрогин убивал на дуэли невинных людей, обижал бедняков, совершал немало преступлений, но случившееся по-особому мучило его.

— Послушай, может, хватит травить, — зло со своей койки вдруг крикнул Шамрай.

— Пусть рассказывает, — решительно сказал Гриша, и я почувствовал силу и в его голосе, и в его взгляде.

— Рассказывайте, рассказывайте, — попросил Вася.

— Чем же все закончилось? — поинтересовался нетерпеливо Замуруев.

— Слушайте, — ответил я, насмешливо окинув взглядом Шамрая, вставшего с койки. — Через пару дней к Ставрогину пришла любовница, горничная Нина, и он, опять же с наслаждением, стал на глазах у Матреши ласкать любовницу. Затем обнял ее, увел в свою комнату и запер за собой дверь.

— Во паскуда! — прошептал Вася.

— Что ж ему нужно-то? — спросил Гриша.

— В этом-то и вопрос, — сказал я. — Так ли уж необходимы те преступления, которые мы совершаем?

Эти слова сорвались у меня с языка неожиданно. И сам не знаю, почему такой вопрос задал я в риторической форме моим новым товарищам. Ведь, по сути, не себе задавал вопрос, а им, поскольку считал себя невиновным, случайно попавшим в тюремные стены. Я не понимал того, что, возможно, каждый из них, очевидно, кроме Шамрая, тоже считает себя случайно и несправедливо попавшим в этот дом.

— Ставрогин был человеком вне подозрений. Он мог сказать: "А знаете, десятилетняя девочка мне отдалась". "Что вы, вы наговариваете на себя", — ответили бы ему. Почему? Да потому, что у него была безупречная репутация. Вот меня, скажем (это была вторая неожиданность в моем рассказе), подозревают в грабеже и убийстве. Так ведь теперь, даже если кто-то в шутку скажет: "А он изнасиловал новорожденного", — поверят, потому что я подозреваемый. Значит, способен на любую подлость.

— И так всю жизнь? — спросил Сеня.

— Довольно! — взревел со своей койки Шамрай. — Иначе сейчас потроха выпотрошу.

Я встал. Вскочили с коек и Гриша с Васей. Остался неподвижен лишь Замуруев.

— Ты чего? — спросил я доброжелательно. Спросил спокойно, но в голосе все равно прозвучала некоторая надтреснутость. И мысль неотступно сверлила в мозгу, хотелось рявкнуть: "Освободи койку, сволочь!"

Шамрай почувствовал что-то неладное, а я между тем спросил:

— А кто ты такой?

В один миг Шамрай вылетел на середину и едва не сбил меня с ног. Сжав кулаки, Гриша тут же двинул Шамрая под ребро и, видно, в точку попал: Шамрай мешком упал на пол. Загремел засов. Вбежал надзиратель.

— Это я дурака валяю, гражданин начальник, — улыбнулся Шамрай.

— Смотрите у меня, — погрозил надзиратель и вышел из камеры.

— Может, заодно и коечку освободишь? — сказал я, обращаясь к Шамраю.

— Пусть лежит, — ответил Гриша. — Рассказывайте дальше.

— Так на чем я остановился? — спросил я.

— Он ушел с любовницей к себе и запер дверь.

— Так вы думаете, он заперся, чтобы любовью заниматься? Нет, он тут же выпроводил ее. А сам продолжал наслаждаться тем, что унизил Матрешу. Растоптал еще и еще раз.

— А для чего? — недоумевал Вася.

— Действительно, с какой целью?

— Не знаю, — признался я.

— А я знаю, — неожиданно со своей койки сказал Шамрай. — Высший кайф, когда все шестерят перед тобой и когда можешь каждого мордой в стол тыкать.

— Я у матери своей всю жизнь отвоевывал свободу, — произнес Гриша. — И когда я ее побеждал, то радовался тому, что оказывался сверху. А она плакала в уголочке. Вот и дорадовался!

У Гриши вдруг лицо побагровело так сильно, что на шее вздулись вены. Ему точно воздуха стало не хватать. Он руками разорвал ворот и закричал хрипло и зло:

— У-у-умереть хочу!

Снова загремел засов, вбежал охранник.

— Что тут у вас происходит?

— Припадок, — сказал Шамрай, подавая Грише кружку с водой. — Врача бы.

— Не надо врача, — сказал Гриша.

Кровь отлила вдруг от лица, и он стал белее стены.

Когда охранник вышел, я подумал: "Зачем было пробуждать в них совесть? Травить душу? Чтобы увидеть вздувшиеся жилы на горле? Чтобы услышать звериный рык человека, познавшего в себе зверя?"