Книга Исповедь пофигиста, страница 85 – Александр Тавровский

В Германии все не так. Полиция тут же объявляет по радио: на трассе зельбстмердерфарер — и все. Ему до гроба — зеленая улица, сквозной коридор, чтоб никто не мешал и не превращал самоубийство в убийство. Это совсем другая статья, совсем другой грех. А господин под ним не подписывался. Значит, и башлять не будет. К тому же самоубийца может и передумать. Ему судьба русских горняков по барабану, только личные проблемы! Под настроение, под кружечку пивка, под кайф! Да и тормоза, как правило, в полном порядке, можно и пошутить.

Так я аж до границы делал этому придурку зеленый коридор и ехал по обочине. Около самой границы Войцик мне говорит:

— Рыжий, кончай дурить. Он уже давно нас обогнал вместе с полицией. Такой эскорт!

А, курва! Но до Люблина мы добрались нормальненько и сразу на базар: полазать, посмотреть, как люди живут. А машину поставили за базаром, за железной дорогой, на травке. Когда — раз! — польские полицаи. А Войцика рядом нет, он со своей мамой уже на базаре. Полицаи ко мне:

— Ваши права!

— Командир! Мы что, в Киеве? Зачем тебе мои права? Я что, нарушил правила железнодорожного движения?

— Нет. Но пан припарковал машину в неположенном месте.

— Где-где именно пан припарковал?

— На газоне.

— А где написано, что это газон и здесь нельзя приземляться? Вы сами сейчас стоите на газоне. Вместе со мной.

— Я при исполнении. А табличка — вот!

Гляжу — пся крев! Действительно, около урны табличка. Такая крошечная, плюгавенькая, но по-русски: «Траву не мять!»

— Командир! А почему она по-русски? Мы что, не в Польше? Почему я в Польше должен читать по-русски?

— А поляки, пан, и так траву не мнут. Сразу и видно, что пан не поляк. А откуда пан розумие по-польски? Пан живэ в Польши?

— Нет! В Германии. Разве не видно?

— Нет, не видно.

— А по машине тоже не видно? По номерам, блин?

— По номерам видно…

— Тогда какие вопросы? Вот тебе техпаспорт, вот паспорт, вот машина, вот я. Чего еще?

— А почему пан так грубо разговаривает?

— Нормально, я еще грубость не применял. Хотите, пойдем прямо к судье.

А судья — родная сеструха Войцика. Я ее хорошо знаю. И еще я знаю, что сейчас с базара придут Войцик с мамой. А вот и они!

— О, пан, что такое?

— Пан нарушил правила стоянки.

— Пишите квитунг на меня.

— Как пани фамилия?

— Полищук.

Он — раз:

— Кто есть пани такая-то пани?

— Доцурка.

— О, прошу, пани, прощения! Счастливого пути!

— А квитунг?

— Какой квитунг, пани?

У родителей Войцика в Люблине свой дом на два этажа. Первый этаж — триста метров. Две теплицы, бассейн. Мать хорошо знает украинский, а батя еще и русский, и все очень звонко поют — под водочку, под огурчики, под немецкие ликеры. Вилли, мой хаус-мастер, тоже звонко поет, шайсе, особенно ночью, под барабан. Просыпаешься в холодном поту и слушаешь до утра.

Дом у родителей безразмерный. И хрен с ним. А жил я совсем в другом месте. Что я стариков стеснять буду? У них своих родственников пол-Польши, как у Хасбулатова. Ну, спихера из русской Верховной Рады. Он так себя все время называл, по-чеченски. Великий, бля, чечен, и ни хрена больше! А поселился в бывшей квартире Брежнева, я по радио слышал. Когда его об этом спрашивали, он страшно злился и по-чеченски сверкал глазами:

— Говорят, у меня квартира шестьсот квадратных метров. Я знаю, кто говорит: мальчики в коротких штанишках — Гайдары, бурбулисы, гладиолусы разные… Студенты! Где они там насчитали шестьсот, когда и трехсот нет. Ну, не сакля, ясно. Но я в ней не один живу, ко мне со всей Чечни родственники едут: на Москву поглядеть, на Кремль, на меня, сына чеченского народа. Это понять надо, прежде чем метры считать.

А я что, лох? Я все понимаю. И с родителями Войцика жить не стал, а они и не звали. С родителями вообще жить вредно, даже с чужими.

Короче, как-то перед сном я оказался совсем один, а спать еще не хотелось. То есть спать-то хотелось, даже очень, но не одному. И к кому же обратиться за помощью? Ага! Есть тут подходящий бандит, Леон, сукин сын и сутенер. Я звоню Леону:

— Леон, нужна телочка на ночь!

А он образованный сукин сын. Все сразу понял, причем правильно.

— Будет сделано, шеф! Сколько хочешь. Всего одну? Тогда двести марок за всю ночь.

— О’кей! Но чтоб там на мой вкус: сиськи, письки, попочка, трали-вали!

Леон привозит меня к телке, зовут Моника, пани Моника из кабачка. Рост — под меня. Именно телочка, а не старая тухлая телка из «Пипа». Стриженые волосы, крупные карие глаза — огромные! О! Еще сиськи, как у Вероны. И маленькая попочка-кнопочка. Девочка — обалдеть! Вообще, я люблю похудей, чтоб талия была не ниже пояса. Не! Жена должна быть другая: толстая, сладкая, теплая: любимого человека должно быть много, и чтоб я всегда был накормлен и согрет.

А эта телочка щупленькая, жопка маленькая, а сиськи тем не менее!..

— Моника! — говорю. — Ты меня понимаешь? Видишь, пан хочет любви по-польски. Может, пан через то станет поляком. Он уж кем только через то не был: и жидом, и кацапом, и хохлом, и дойчем, теперь хочет стать поляком.

А она отвечает:

— По-польски мы теперь не успеем: пан уже два часа сам с собой говорит, а ночи летом короткие.

А тут вдруг звонит Леон. Ну инспектор, твою мать!

— Ты уже все сделал? Так я сейчас буду. С пляшечкой.

Приезжают Леон, Раф и пляшечка эткуфки. Живет один мужик в Люблине, Эткуф или Эктуф. Он гонит первоклассный самогон цвета чая, коричневатый такой, как коньяк, без запаха спирта, чуть-чуть горчит, как медовуха, кисленький. Прихлебнул — не надо даже закусывать-занюхивать — никаких лишних движений, даже воздуху набирать не надо. Но это я потом узнал, а тогда:

— Что это за фигня?

— Польская самогонка. Не пробовал?

— Я все пробовал! Прост! Леон! Куда это я ухожу? А где Моника? Мо-ни-ка! Ты меня видишь? А я тебя нет…

Ну вот, все куда-то раньше меня поехали, а в бутылке еще столько осталось! Мы с Леоном вмазали всего по стакану, а Раф — полстакана. Леон — два метра, что вверх и что вниз, тяжеленный, бритоголовый, с сережкой в ухе, мычал на диване влежку; я ушел в глухое подполье и только тихо попискивал; Раф все повторял: в пять часов надо ехать домой, в пять часов надо… Дурдом! А Моника ничего не пила, сидела и смотрела, как мы дурью маемся. Может, закодирована, как я, или при исполнении — ни-ни? Ни хрена мы с ней не успели — ни по-русски, ни по-польски.

Короче, Раф с Моникой кое-как затолкали меня в машину прямо в костюме. Здрасьте! Что мне его снимать перед посадкой? Переднюю сидушку разложили и положили, блин, меня как-то раком, жопой к лобовому стеклу. Я обнял подголовник, смотрю в окно и Рафа спрашиваю: