Книга Нефть, страница 79 – Марина Юденич

— Нет, но выпустить его оттуда на волю… они же не идиоты. Он предложит взятку президенту страны.

— А доказательства — не с собой же он повез все эти пятнадцать миллиардов?

— А разговор? Неужели, ты думаешь, они не будут записывать все на пленку?

— В кабинете президента?

— Ну, я не знаю. Но скажи мне бога ради — разве можно после такого отпускать человека на волю? Он же без всяких денег устроит государственный переворот. Они что, этого там не понимают?

— А эмиграция — может, они отпустят его в эмиграцию? Он же говорил, что Госдеп обещал ему всяческую поддержку.

— Я никуда не поеду.

— А тебя никто и не зовет.

— И он не поедет, слишком далеко уже зашел, вроде уже примерил на башку шапку Мономаха, и что-то там, в мозгах, сдвинулось. Он ведь искренне верит, что один может спасти Россию.

— Я так не думаю. Это поза. А он всегда был позером. Вот что он действительно думает, так это то, что он гений и рано или поздно переиграет всех. И здесь, и там. И все сделает по-своему. Потому что нет вокруг никого достойнее его для российского престола.

— Но это значит — он псих?

— Ну, это надо будет устанавливать медицински. Представляешь, что начнется, если они упекут его в психушку.

— Ну, есть другие страны — Швейцария, к примеру, он может выехать на обследование.

— Ну да, добровольно… Не псих ли я, ребята?

— Но я не хочу больше его видеть! — вдруг срывается на крик Лиза. — Не хочу. Никогда не хочу.

Это был уже сороковой, если не пятидесятый круг — одного и того же разговора, разбавленного кофе, сигаретами, молчанием и отдельными ничего не значащими репликами, вроде: не принести ли тебе свитер из дома? Я даже не пытаюсь ее успокаивать, потому что через несколько секунд она затихнет, закурит и обязательно извинится. Впрочем, не успеет — от дома легко и пружинисто идет Лемех. И что-то, кажется, напевает.

— Кто? — спрашивает меня Лиза, пока Лемех еще далеко, как будто сама не видит, кто к нам идет.

— Ну, здравствуйте, дамы, — я не могу уловить настроения Лемеха, он взвинчен, возбужден, но чем вызвано это состояние — радостью или отчаянием, понять невозможно. — Кресла для меня, понятное дело, не приготовили.

— Садись со мной, — предлагает Лизавета.

— Да ладно, я по-простому. На травку.

Он растягивается на траве, и я только тут замечаю, что он в джинсах и легкой замшевой куртке, поверх рубашки с расстегнутым воротом.

— Ты к президенту ходил в таком виде?

— А что, собственно? Сегодня суббота. Не в смысле шабада, у нас президент православный. А в смысле неформального общения. Без галстуков. Модный теперь формат.

— Что? — спрашивает Лиза, и Лемех хорошо понимает, что в этой одной фразе — все. И отвечает так же:

— Все.

— Он отказал тебе?

— А как ты думаешь?

— Я уверена в том, что отказал.

— Ах ты прелесть моя советская, дорогая ты моя посольская девочка. Можешь мысленно расцеловать своего папочку-дипломата в гробу, потому что они — одной породы. Люди без фантазии, без полета, без творчества, без перспектив и вкуса к жизни.

— Зато у них есть Родина. И честь.

— Где? — Лемех пружинисто срывается с места, нависает на Лизой так близко, что мне становится не по себе, — где она, эта Родина? Ты оторви задницу-то от итальянского кресла, прокатись километров за сорок отсюда — оглянись по сторонам. А лучше — на вокзал, помнишь еще — что это такое? А оттуда — электричкой по родным полям и весям. Ты народу в глаза загляни. Людям. Если встретишь людей. А этого я тебе обещать не могу, потому что народ давно превратился в скотину. Спившуюся, ленивую, тупую скотину, насосавшуюся дешевым пивом, независимо от пола и возраста.

— А ты, значит, вернул бы их к жизни?

— Нет. Но и он не вернет, и никто не вернет. А деньги, ресурсы, последнее, что у нас осталось, — потратит. На Родину. Потому что за душой — как и говорил — ничего больше нет, и за спиной — нет, и в кармане — пусто. Остается только Родина.

— И тем не менее, денег твоих он не взял.

— Не взял.

— Леня, — я допускаю, что не услышу правды, но не спросить не могу, — а что он ответил тебе, когда ты изложил свою концепцию и предложил. компенсировать уход?

— Ответил очень вежливо, тихо, в своем обычном стиле. Ручонки так сложил пред собой на столе: «Я уже слышал, Леонид Аркадьевич, о вашей теории государственного переустройства России. Скажу откровенно — я с ней не согласен. Но я обещал вам, и я готов внести проект на рассмотрение Государственной думы в установленном законом порядке. Что же касается всего прочего. Знаете, я мог бы сейчас. словом, вы понимаете. История вышла бы, кстати, не столько ужасная, хотя если вдуматься — это ужасно. Это на краю какой же пропасти мы все оказались, если крупнейший предприниматель страны предлагает президенту страны взятку? Но история — повторюсь — вышла бы довольно смешной. И вы бы оказались посмешищем не только в России, но и во всем мире. Не думаю, что кто-то — после такого — захотел бы иметь с вами дело. Но я не намерен давать ход этой истории. И вот что я вам скажу на прощание, Леонид Аркадьевич, потому что видеть вас больше я, признаться, не имею ни малейшего желания. Согласно одному восточному учению, люди делятся на четыре категории: творцы, пахари, купцы и воины. Так вот, я — воин».

И все. Аудиенция была окончена.

— Руки он тебе, конечно не подал.

— Могу тебя осчастливить, радость моя коммунистическая — не подал. Так я и не тянулся.

— А книжка? — в руках у Лемеха, когда он подошел к нам, был небольшой томик в плотной обложке — похоже на что-то мемуарное. В полемике он оставил его на траве.

— Книжка… Это он остановил меня уже у двери. Случайно оказалась под рукой. «Дочка прочла, понравилось, дала посмотреть. Воспоминания какой-то великой княжны, родственницы последнего царя. Я вот открыл наугад. Как раз о праве власти на отречение. Возьмите, дарю. Может, найдете и для себя что-то интересное».

— Прочел?

— Не было печали…

Мы с Лизаветой одновременно хватаем книжку. Раскрываем заложенный листок. Склоняемся, касаясь головами:

«Голос командира: «Полк смирно, палаши вон!» — тонет в зычном реве конногвардейцев, которые приветствуют государя в подманежнике. Потом — внезапно — все стихает. Звенящая тишина… Двери распахиваются. И вот он, в конногвардейской форме, в сопровождении брата великого князя Михаила Александровича.

В тот же миг в ложу вошла императрица, улыбнулась слабо, натянуто, будто сама того не желая. Мне было все равно — горло перехватил спазм восторженных рыданий. Я обожала его, и ей — осененной радостью этого обожания — готова была простить все: холодную неживую улыбку, испуганные — навек застывшие — светлые глаза. Если бы знать. Какой — к слову — был тогда год? Девяносто седьмой, наверное, — еще живы papa, maman, еще все мы живем в Павловске — вместе, счастливо, не отдавая себе отчет в том, что это так. Но ведь счастье только тогда и бывает по-настоящему полным, когда оно безоглядно. И ты не думаешь о том, что счастлив. А стоит задуматься — приходят тревожные мысли: все может кончиться скоро. Или не скоро, но кончится неизбежно. Выходит, с той поры прошло не так уж много — всего-то двадцать лет. Не срок для истории, для России и уж — тем более — для любви. Но как все изменилось. Эти трое… При виде которых тогда в манеже у меня, десятилетней, восторженно перехватило дыхание. Я, маленькая девочка, — подумать только! — ради каждого готова была немедленно умереть. Что это — патриотизм? Вера? Любовь?